другим. Получилась кутерьма. Старушки ждали, пока уйдет музыка, а музыка ждала денег и гремела своими трубами дольше, чем надо, считая, что родственникам это должно понравиться, поскольку они из Москвы. Везли Нюру на машине, но только до ограды кладбища, дальше машины не пускали. Дальше на руках. Но то ли народ пошел хлипкий, то ли Нюра отяжелела, но команду несущих пришлось менять трижды. А это, значит, трижды вязать полотенца на рукава. Ниночка нервничала – не хватит материи. Как раз тогда был по всей стране дефицит полотенечного, хорошо, что магазин это понимал и дефицит продавали в нужном количестве по «мертвой справке», как и тюль, между прочим. Сама же эта продажа совершалась в отделе для новобрачных. Как говорится, что ни сделает дурак… Ниночка не выдержала в магазине, стала возмущаться дурью, но, честно говоря, никто ее не понял. Чего ты, тетка, шумишь, если все тебе продают? Лизонька потом стала ее успокаивать: ну, привыкли люди, привыкли. «Мы, мама, удивительно привыкаемый народ. Мы – убиквисты». – «Народ-идиот», – сказала Роза. Леля подняла бровки до самых корней своих седеющих волосиков. «Ваш народ, конечно, лучше?» – «Что значит мой?» Леля плечиками дернула. «Ты что, тетушка, антисемиткой стала, что ли?» – «Нет, это ты про наш народ такое говоришь!» – «Так я тоже ваш народ, не знала, что ли?» – «Но у меня, например, за мой народ гордость!» – «Ну и зря. Чем гордишься- то?»
Это на похоронах! А люди, которые чужие, ушки топориком подняли, вникали с чувством. Чего это родственники тихо лаются? Наследство делят? Господи, какое наследство! Нюра – голь перекатная, одни пустые баночки из-под заморских штучек-дрючек оставила. Интересно, банки сама выела или они ей уже пустые достались? – задавали себе вопрос люди. Поминали Нюру хорошо. Не оставила она после себя злобы, сказала одна старушка. Это дело сейчас редкое, мало кто злобы не оставляет, уйти – уйдет, а злоба так никуда после него и не девается. Мы ею дышим. У! Милая! Оттого и живем так, что злобой дышим… А у Нюры в хате хороший дух… Чистый…
Так было вчера.
Сейчас же на кладбище шли медленно, налегке и освобожденно. Копытила костылями дорогу Женька, как выяснилось в дороге – Евгения Харлампиевна.
– Это все равно стрезва не выговорить, – сказала Роза.
– Ну так зови просто – тетка Женя, – миролюбиво предложила Харлампиевна. – А смолоду звали Жекой. Жека, Жека… Как собаку.
– О! – тут же влезла Анюта. – И я так буду вас звать: Жека Лампьевна.
Лизонька двинула дочь по загривку. Но надо же! Так ее и стали звать, сначала в шутку, а потом пошло-поехало. Во всяком случае, пока добрели до могилы, Жеку Лампьевну уже утвердили окончательно.
– Вы не обижаетесь? – спросила Лизонька.
– Наоборот… Рада. Нравится… Отчество, действительно, не для языка, а так получилось покороче… А Жека – вроде молодость. Колюня ваш, между прочим, иногда вообще называл меня Жекс. Я ему… что я, парень? А он мне: Жекс – имя будущего. Железный комсомол страны. В конце века только такие имена и будут. Никаких там Вань, Коль… Жекс, Фарб, Макс, Юкс… И начнет придумывать, и начнет…
– Мне нравится Жекс, – сказала Анюта. – Я буду вас звать Жекс.
Но это уже не прижилось. Так оно в жизни всегда – одно прилипает сразу, а другое лепишь, лепишь – ни в какую…
На могилке поправили венки, распрямили ленты, руками подобрали землю, было им всем в оградке тесно, но не толкались, по-хорошему тесно, по-родному.
– Надо потом поставить всем памятнички, – сказала Лизонька.
– А можно один большой, а на нем три названия, – сказала Жека Лампьевна.
Когда уходили, она перекрестилась, Анюта посмотрела – и сделала то же. В другой бы раз Леля определенно вмешалась, но тут она – как не видела, хотя видела, даже на Лизоньку чуть скосилась, куда, мол, ты, мамаша, смотришь, а мамаша на это просто заплакала. Ниночка стала закручивать проволокой дверцу в ограде, Роза чистила юбку от земли. Короче, перекрестилось дитя – и на здоровье.
Обедать со всеми Жека Лампьевна отказалась. Сказала, что придет на девять дней, а вот собаку заберет сейчас. Пусть привыкает к новому месту. Так они и ушли – Шарик и Жекс.
– Жизнь наша собачья и на костылях, – сказала Лизонька, глядя им вслед.
– Ты куда это, мама, вставишь? – спросила Анюта. – В какую статью?
А вечером вдруг выяснилось, что, конечно, все замечательно, по-людски и по-хорошему, но оставаться на девять дней все-таки не получается и, видимо, придется принять предложение Жеки Лампьевны.
– Нет, – сказала Лиза, – вы как хотите, а я остаюсь точно.
– И я, – это влезла Анюта.
– Оставайся, – вздохнула Ниночка. – А я еще пять дней не приеду – у меня все в огороде будыльем зарастет. Потом и не прополоть. Пусть меня Бог и мама простят.
– Нечего и думать, – сказала Леля. – У нас ведь живая жизнь. Если мы, хороня, будем сами замирать на несколько дней, все просто встанет!
– Все и так давно встало, – засмеялась Роза. – Но у тебя, мама Нина, причина уважительная, езжай, поли свое будылье. Вот это истинно живое дело. Я же лично возвращаюсь потому, что вся институтская сволота никаких дней мне за свой счет не даст, а при случае использует все против меня же. Мне лучше гусей не дразнить, хотя это все так мерзко, так противно, просто сил нет!
– Ладно, – сказала Лизонька, – езжайте. Посмотрите, может, возьмете что на память, все ведь куда-то надо будет девать…
Рылись в шкафчиках, ящиках, чемоданах… Лизонька подумала: как хорошо, что дедулин пакет уже в моей сумке. Сейчас бы нашли, и что делать? Обиделись бы, почему он – мне? Застыдились бы, что пять лет прошло, а никто его так и не заметил.
Так уж вышло, но каждый забирал свои же подарки. Леля – две дорогие фарфоровые чашки с блюдечками, которые так и стояли в сто раз выцветшей ленте. Что за народ, что за народ? Им делаешь хорошо, а им вроде и не надо! Так и не тронули. Забрала она и толстую индийскую кофту, которой Нюра
