Конечно, она сразу полезла в конверт.
– Ты истратил все деньги? – тихо закричала мама. И почему-то он подумал, что именно этим голосом, голосом человека, потерявшего все на свете и знающего, что ничего нельзя вернуть, она и закричит. Из-за денег. Из-за каких-то денег!
– Вот они, – сказал он ей, протягивая пять сторублевок.
– Где мои деньги? – кричала мама.
– Я же покупал лекарство, – мальчик вдруг почувствовал себя обессиленным и опустошенным. Найти деньги оказалось проще, чем объяснить что-то маме. Сейчас он ей покажет чек из аптеки – он его взял с собой. Он, смеясь, расскажет про куртку, про не алчную, а человеколюбивую ветеринарку, про Реторту и про то, что он отработает взятые у него деньги на погрузочно-разгрузочных работах. Мама напряжется, вскрикнет последним отчаянным голосом и поймет, что все, в сущности, нормально, ну нехорошо – где уж хорошо, если она больна, и собака больна, и он остался без единственной приличной своей вещи? Но это горе – не горе, все исправимо, а значит, точно – нормально. И кричать как напоследок негоже. Но мамино лицо собралось в единую точку, оно сгруппировалось вокруг носа в комок, а глаза сблизились. Мама стала портретом воробья анфас. Это же надо, как похоже. У этой птицы-мамы было свое объяснение случившемуся, она не спросила у сына, что и как, она сама сказала ему что и как. У нее был странный голос, как будто он пробирался к нему сквозь камни, голос цеплялся за них и становился скрипучешелестящетвердым.
– Это ее деньги, – говорил воробей анфас голосом каменным. – Ей такими бумажками дали отпускные. Я видела своими глазами. А она отдала их тебе, чтоб ты тут с ней спал на глазах у матери. Так ведь?
– Замолчи, мама! – заплакал мальчик. Вот этого он не ожидал от себя – слез. Стыдно-то как плакать большому, взрослому в истории комической, как «Женитьба Фигаро». Там ведь тоже все время кто-то кого- то не понимает, а Миронов мечется, мечется. Он недавно видел по телеку и думал, какой он молодой, а уже мертвый. Но если у жизни есть скорость, то, судя по Фигаро, он положенные семьдесят лет проскакал за сорок с чем-то. Но Миронов не плакал, он смеялся, а он слабый, он теха, он плачет, потому что хочет хоть этим остановить маму, которая уже расправила лицо до человеческого – значит, прониклась слезами сына.
– Как жаль, – сказала мама, – что нет райкомов партии. Там бы ей показали. Там бы ее лишили права учительствовать. А сейчас вольница. Можно все! Можно насиловать детей и платить им за это деньги. Я подам на нее в суд! – Мама даже привстала, он побоялся, что она упадет, и сделал ей шаг навстречу, тот самый шаг, чтоб она сумела выхватить у него из пальцев бумажки и защелкнуть их в сумочку.
– Это улика, – торжественно сказала мама и гордо легла на подушки.
Стало тихо-тихо… На тишину пришла собака и остановилась рядом с мальчиком.
– Иди, Дина, иди, – сказал он ей, – иди на место.
– Это человеческую суку зовут Дина, а собачью – Найда.
Мама была довольна тонкостью замечания и уместностью его.
– Ее зовут Дина, – сказал мальчик. – Мне сказала ветеринарка. Я придумал Найду, чтоб тебя не расстраивать.
Это же хорошо, что сын не хочет расстраивать мать. Что может быть лучше такого, разве только возможная радость, добытая сыном и положенная к ногам матери. Но в несчастной голове матери, видевшей «такое», понятия радости и горя были сбиты с ног и валялись как ни попадя. Вместо них в матери кустилось колюче-ядовитое оскорбление, поношение устоев, в которых она тесно, но правильно жила почти сорок лет. Она вдруг это вспоминает: сорок лет на следующий год, а ее уже часто называют бабушкой, пусть дети, семилетки, но не все ли равно кто? Она уже определена в иной предел. Сучка моложе ее на самом деле на семь лет. А дома она говорит: на три. Она прибавляет годы всем. Глядя на Пугачеву, чей год рождения знает в стране каждый, она кричит во все четыре стены своей квартиры.
– Да она мне в матери годится! Ей шестьдесят три, я точно знаю. Она училась вместе с моей теткой.
Самое смешное – она знает, что врет. Но есть такое свойство лжи – притворяться правдой до последнего вскрика.
Утром звякнул мобильник. Девочка понимает, что это звонит дядя.
– В какую больницу? Зачем?
Мать слушает и смотрит на девочку, потом отключает мобильник.
– Объясняй!
– Что? – не подымая головы от рисованной мережки, говорит она.
– Как Коля попал в амбулаторию? Что ты сделала?
– А что я сделала? – спрашивает она.
– Ты перевернула на спящего человека чайник и ни слова не сказала об этом?
– Он сам перевернулся, потому что стоял с краю. Делов! Вода в нем едва теплая!
– У него сильный ожог. И мне надо оплатить его перевязку в амбулатории. Он ведь не местный.
– У него что, нет денег?
– Откуда я знаю? Он говорит, чтоб я принесла как можно больше денег.
– Это сколько? – спрашивает девочка. – Миллион?
– Идиотка! – кричит мать. – Какая бездушность! Не сказать ни слова!
– Я не видела, – говорит девочка, – пришла, а его нет.
– Хорошо, что амбулатория близко.
