без нее», – думал он о Дине. «Но я не могу без нее», – подумал он о матери. Калитка скрипела под тяжестью его жизни. Напротив, на калитке, сидела девочка, что выручала его с мобильником.
«Соплюшка, – думал он, – она еще не выросла. Как ей хорошо!»
Потом он шел к даче вместе со «скорой», и медсестра тараторила, что ее парня забирают в Чечню. «Боюсь, не подзалетела ли я с ним напоследок?»
– А гондоны зачем? – спросил врач.
– Я с ними не ловлю, – ответила сестра.
– Значит, так тебе и надо.
– Проверке на мышах можно доверять?
– Вполне, – ответил врач.
Мысль о Дине была острой и мучительной, а мама лежала плоско и отрешенно.
Потом все из него ушло, и он стал пуст, как ящик из письменного стола, из которого все выкинули.
Когда у дачи напротив начались крики, и через какое-то время прибежал мальчик вызывать неотложку, они посмотрели друг другу в глаза. В его глазах была мука. Значит, мука – это то, что может быть пополам с любовью? Потому что печаль, горе и страдание она видела и раньше, они не такие. В них не хватает присутствия чувства противоположного. Мука – это нерешаемая задача, это когда плюс и минус вместе, а это неправильно – два действия сразу.
Мать стала долдонить, что она не имеет права распоряжаться долларовым мобильником, что до такой степени она должна соображать, что почем.
– Представь, что ты больная, а мобильник у них, – сказала девочка. – До такой степени ты должна владеть воображением?
Мать стала орать, как угорелая. И что у нее хватило бы ума не приезжать на дачу больной, и что у ее сына-недоумка могла бы быть совесть, чтоб добежать до почты. «Всего десять минут!» И вообще нельзя использовать других, это неприлично. «В Америке за такое сразу бы взяли деньги. Наличными!»
– И ты бы взяла? – спросила девочка.
– А почему я должна оплачивать их проблемы? Я кто? Жена Березовского? Или Чубайса?
– Они бы тебя не взяли в жены. У них красавицы. – Уже сказав это, девочка поняла, что совершила подлую вещь, что про такое нельзя говорить, она сама закомплексована на внешности, хотя считает, что ей еще повезло, что похожа на отца.
Но у матери была своя мысль.
– Мне бы их деньги, – сказала она, – и я была бы красавица. Ноги у меня длинные и тонкие, остальное все приделывается. Ты еще маленькая дурочка, если веришь только зеркалу. Вот не будешь раздавать мобильники налево-направо, у родителей денежек будет больше и будешь, какой захочешь. Тебе многого не надо. Все и так при тебе.
Девочка была потрясена, что после ее хамства мать, оказалось, не обиделась, а даже стала нежной – «все при тебе!» Как же! Как же! Но все-таки девичье сердце – вещь хрупкая, его сломить – раз плюнуть. Девочке было приятно и хотелось ответить матери тоже чем-то хорошим.
– У тебя не только ноги, – сказала она. – У тебя и волосы. Ты зря их в пучок крутишь. Ты пусти их по плечам.
– И буду лахудрой. У тебя нет вкуса. Это твоя трагедия. Как и у отца.
«Начинается, – вздохнула девочка. – У нее внутри один переключатель. На злость». И она представила материных гадюк, которые, как из горла кувшина, вытягивали изящные головки, все в разные стороны. Эдакий букет змей. И она побежала к листу бумаги. И это получилось красиво. Хорошенькие, с длинными острыми язычками, все цветные, только глазки у всех гадючек белые-белые. От ненависти. «Тсиванен». Как пригодилась тут буква 'т'!
Когда бригада медиков уходила, девочка, повиснув на калитке, спросила молоденькую сестру.
– Она умрет?
– Не рассчитывай, – засмеялась сестра. – Она своего хорошенького сына еще пожует всласть.
Девочка замерла на калитке. Ей ведь хотелось, чтоб выносили гроб. И чтоб она в него заглянула. Она близко не видела ни одного покойника, но ведь знать это нужно? Нужно. Соседка была бы прекрасным учебным пособием, как заспиртованные водоросли, которые когда-то были живыми, а сейчас дети на них учатся. Это во-первых… Во-вторых же… Сестра назвала мальчика хорошеньким, но знаете ли! Нашла тоже… Девочке хотелось с этим спорить долго, не давая спуску, но ничего не получалось. Она как бы соглашалась с тем, с чем соглашаться не могла и не хотела. Но ведь она же сама это видела. Они были там так красивы. Так светились на том бетоне.
Мать облизывала губы, как бы целованные сыном. Она не помнила, что случилось, но дивный, неповторимый запах младенца, дороже которого у нее никогда никого не было, наполнил угасающие силы соком, и она вздохнула глубоко и освобожденно. И еще она вспомнила, что была
– Позови его! – И собака поняла, пошла.
Мать ощупала лежащую рядом сумочку. Только ей известным движением она выдернула подкладку из- под зажима и залезла рукой внутрь. Письмо стерлось на изгибах, а чернила расплылись от ее слез. Сколько письму лет? Тринадцать будет этим летом. Они тогда были в Анапе с мальчиком, после пневмонии. Снимали комнатенку рядом со спасательной станцией. Сын хозяйки работал спасателем, ему было шестнадцать лет, и он остался на второй год в восьмом классе. Она пообещала хозяйке подтянуть его по математике. Ну кто ж знал? Кто? Можно было ли ей представить, что математика просто вывалится из рук, как вещь никчемная. Что днем они будут уплывать на лодке и раскачивать ее под куполом неба. Он был такой горячий Гога, Гоги,
