балконом. Здесь густо пахло коммунальным бытом: ведрами, керосином, хозяйственным мылом, селедкой и жареными семечками. В самой же квартире Фале не пахло ничем, здесь была стерильная, как бы не помеченная человеком атмосфера. Хотя в кресле-качалке как раз сидел человек и смотрел на нас ясными голубыми глазами.
– Знакомьтесь, – сказала Фаля. – Мой муж. Митина внучатая племянница.
– Сергей Давыдович, – почему-то хохотнул Фалин муж.
Я поняла, что это у него такая манера – прокладывать слова легким смехом. По профессии он был учителем математики, по призванию – учителем литературы. В тот день он читал «Пушкинский календарь» 1937 года, выпущенный к столетию гибели поэта.
Потом я поняла, как это было замечательно. Пушкин нас «развел» с Фалей. Не то чтобы я готовилась задавать ей обескураживающие вопросы, совсем нет. На тот момент мир в моей голове был устроен окончательно и бесповоротно, и в этом мире Фаля была у меня виноватой. Другое дело, что устройство в голове обладало свойством саморазрушения. Моргнут реснички – и нету мира. Стройте, мадам, с нуля, если вам не надоел этот сизифов труд. Но на тот момент, на тот… Фаля была убийцей, и так было кстати, что этот ее новый, хотя уже и старый и, скорее всего, окончательный, муж разворачивал в мою сторону пушкинские легкие наброски, и я думала, что вселенная напрасно воображает о своем вселенстве, не она тут главная. Росчерк пера, небрежная линия локона – и у тебя равновесие, дама вселенная, а так черт его знает.
Фаля же работала в этот момент исключительно грубыми мазками. Она выставляла на стол графинчики с какими-то густыми напитками от ярко-красного до ярко-зеленого цвета, они уже внесли в комнату дух полыни, чеснока, свеклы.
Фаля объясняла мне содержание настоек на травах, корнеплодах, листьях и ветках. Моя бывшая родственница не искала в этом деле легких путей, она была стихийна в этой своей страсти купажей и вытяжек. Зеленый штофик, особенно торчащий на столе, являл собой экстракт из хвои, пах оглушительно елово-сосново, но каким был на вкус – не знаю. У меня странным образом спазмировалось горло, и я под предлогом повышенного давления пила воду, которую сама и наливала из чайника.
К счастью, Фаля не была из тех хозяек, которые с грохотом садятся гостю на лицо. Не хочет гость – не надо. Сами съедим. Они с мужем с аппетитом вкушали как синее, так и розовое, а я пила воду и заедала ее тщательно освобожденной от костей селедкой.
Такая дура! Ничего не попробовала.
Потом мы смотрели альбом. Я невежливо переворачивала страницы жизни Фали мне не интересные. Я искала нужное мне время.
И снова она угадала мои мысли, принесла старый, с пуговичкой, в котором белыми зонтиками и шляпками, шнурованными сапожками смотрело на меня детство Фали, стремительно перешедшее в полосатые блузоны и косыночки по самые брови. Прошло и это, и вот уже Фаля – медсестра, а вот уже веселые предвоенные сборы, а вот и Митя проклюнулся, тощенький наш недотепа Митя.
Была их общая фотография после войны, головка к головке.
– Я тут беременная, – сказала Фаля.
Но вид беременный был у Мити. Раздобревший, осоловевший.
– Такого Митю я помню плохо, – сказала я.
– Было, – ответила Фаля. – Одно время он очень поправился. После войны. А уже перед смертью много ел. Жадничал.
Встрял Сергей Давыдович. Он знал случай:
– У одной старой знакомой мне дамы перед финальным маршем Шопена стали набухать соски. – Сергей Давыдович рассыпался в смехе, но потом сконцентрировался для рассказа. – И даже возникла – понимаете? – тяга… Буквально за несколько дней до смерти. Вы понимаете, что я имею в виду?
– Она что? Стала про это говорить – про соски и тягу? – Фаля безусловно рассердилась.
– Зачем говорить? Она вела дневник. Это моя тетя…
– Фу! Какая гадость! – воскликнула Фаля. – Нашел что рассказать. К Мите это не имеет никакого отношения. Митя на головку был здоров.
Но что я увидела? Я увидела в Фалиных глазах гнев, который ну никак нельзя было отнести к Сергею Давыдовичу. Скорее уж к его тете с возбужденными сосками, но тетя-то тут при чем?
Я перевернула лист альбома. В уголочек для фотографий был всунут рассыпающийся старый конверт, на котором было написано: «Дмитрий».
Я сочла возможным его открыть.
Профсоюзная карточка. Членский билет ДОСАРМа. Читательский. Мелкие фотки для документов. Справки. Об уплатах, сдачах анализов, о наличии и отсутствии, о полагающемся и не имеющем права быть. Одна просто прелесть: «Гражданка Юрченко Любовь Кирилловна прошла проверку на ящур. Дана для мясобойни». И лиловое чернильное пятно. Ничего не понять, но четко видно – Мясницкий район.
В этом районе жили родители мужа Шуры. Шура обрадовалась, что из-за меня может не ехать туда в очередное воскресенье, а я возьми и скажи, что охотно съездила бы с ними. Сто лет не была в деревне.
– Когда еще выпадет случай?
Действительно, когда тебя еще занесет в Мясницкий район? По вероятности попадания это почти как Париж там, Лондон… Но мне как раз туда не надо! Мне как раз надо в Мясницкий район, к Юрченко Л.К., проверявшей на ящур свою корову.
Отдайся на волю воде. Она приведет тебя куда надо. Не исключено, что в омут. В сущности, это право воды.
Оказывается, Люба Юрченко всю свою жизнь жила наискосок от свекрови моей драгоценной Шуры. Зара Акоповна, свекровь, большая, шумная, бородатая армянка, даже смутно помнила Митю. Шура отвергала это начисто. Во-первых, этого не могло быть, потому что «эта старая дура» забыла, что во время
