Как-то ночью он не выдержал и признался.
– Я хочу жить долго, – сказал он ей. – Я хочу быть плохим.
Марта думала, что сказать. И сказала так:
– А вдруг ты будешь жить и плохо и мало?
– Не хочу мало! – заплакал он.
– Нет! – сказала она. – Каждый день у человека может быть последним. Так зачем же его обгаживать? Я вот делаю пакость, и умираю, и останусь в памяти вот этой своей пакостью... Меня уже нет... А пакость осталась! Так что не морочь голову. Живи, как хороший.
Но сейчас ему снова захотелось пакости: шарахнуть камнем по окнам Шуркиного дома, и пусть выскочат из своих чистых и нечистых постелей чистые и нечистые люди, и пусть они испугаются и подумают, что война, и кинутся к самому дорогому, что надо спасти, а некоторые выяснят – нечего спасать, нечего выносить на сердце, и, убедившись, что не война, вернутся в свои постели с этой мыслью что
В такси Оксана Михайловна разрыдалась. Ее как прорвало. Она тихо взвизгивала от слез, размазывая их, слизывая, но даже в ушах было мокро. Он остро чувствовала себя одинокой, старой, нелюбимой. Она поняла, что несчастлива, несчастлива не по какому-то примитивно житейскому счету, а до самой глубины. Каждая клетка в ней одинока и несчастлива. Перестать бы им, идиоткам клеткам, делиться, что ли? Перестать бы Оксане жить, потому что – зачем? Ну кому она нужна? Кому? Никто ее не спасал. Никто. Заперли и выпустили. Захотели – то, захотели – другое. Оксана Михайловна даже вскрикнула в слезах, на что молчавший до сих пор шофер не выдержал, спросил:
– Умер, что ли, кто? – И добавил: – Это бывает...
Ей хотелось ответить: «Я. Я умерла».
Потом она вдруг решила вернуться, найти мальчишку и спросить, за что он ее так ненавидит? Она вспомнила его лицо в коридоре: в нем не было ненависти.
Не было!
И тут начиналась неясность и путаница.
Оксана Михайловна, поняв, что клетки продолжают делиться несмотря ни на что, с присвистом вздохнула и стала создавать ясность. Она складывала прошедшую ситуацию из кубиков, как в детской игре: «А теперь ищем, кто у нас взял ключ?» «А кому удобнее всего было взять, как не цирку?»
Невиноватое лицо мальчика в коридоре – актерская маска. Он же сам сказал ей: «Выпускаю».
Оксана Михайловна восстанавливала себя, возрождая свою ненависть. Ничего, крепкий оказался стерженек.
Из такси вышла вполне пришедшая в себя женщина. Она твердо знала, что будет делать завтра, послезавтра и всегда. Было бы грубой ошибкой жалеть ее кому бы то ни было.
21
Ира смотрела в потолок. Мама села рядом и поцеловала ее в лоб.
– Ну? – сказала она. – Тебя так расстроил этот мальчик? Ты не переживай: вы сейчас в таком возрасте, что это почти неизбежно... Первая выпивка... Первый поцелуй... Первая любовь... Первая нелюбовь. – Мама засмеялась. – А тут все совпало? Да?
– Ничего ты не знаешь, – прошептала Ира. – Ничего!
– Совсем, совсем ничего? – засмеялась мама. – И он в тебя не влюблен? И он не из-за тебя напился?
– Я его ненавижу! – заплакала Ира.
– Пройдет! – радостно сказала мама.
– Нет! – закричала Ира. – Нет! – И, захлебываясь, торопясь, она стала рассказывать матери про сегодняшний день, про то, как бросала в нее Шурка книгами, как ее за это выгнали с уроков (так она сказала маме), и за ней пошел из солидарности этот, ну, из цирка...
– А! – сказала мама. – А!
– Что «а»? – кричала Ира. – Что? Я его тоже ненавижу!
– И это пройдет! – тихо сказала мама. – Знаешь, доченька, все-таки лучше иметь несчастливой первую любовь, чем последнюю... Сейчас ты с этим не согласишься, но хоть запомни, что я тебе сказала.
– Я тебе не сказала самого главного, – твердо сказала Ира. – Только не падай в обморок.
Мама в обморок не упала. Она принесла Ире горячего чаю и полтаблетки седуксена. Она укрыла ее теплым одеялом.
– Не говори папе, – прошептала Ира, успокоенная и счастливая оттого, что мама держит ее голову, как в детстве, когда у Иры была температура и мама поила Иру липовым чаем. Оттого, что сказанное оказалось отрезанным. От ощущения полной защиты...
– Ничего не будет? – пробормотала она, уже засыпая.
– Ничего, – сказала мама. – Спи. Я с тобой. Я всегда с тобой. И ничего не бойся.
Потом мама ушла на кухню и закурила после семнадцатилетнего перерыва. Она бросила курить, когда забеременела Ирочкой. Игорю она ничего не расскажет... Не поймет... И испугается... А мальчишка? Не болтлив ли он? Не начнет ли завтра бахвалиться? Вряд ли... Да ему и не поверят... Ирочка вне подозрений. Ни одной с ней проблемы до сегодняшнего дня не было... Ни одной...
– Ты куришь? – вскричал Игорь Николаевич, входя в кухню.
– Нет, – ответила мама. – Я выдуваю мыльные пузыри... Ну, закурила... Ну, и что? Имею право...
– У нас девочки, – почему-то с важностью сказал Игорь Николаевич.
– Большая новость, – невесело засмеялась мама.
Это Оксана! Я поняла... Я вычислила по ее торжественному выражению лица. Она так нежно сказала:
– Посмотрите, цирк уезжает!
И я поняла: она сделала в десятом какую-то гадость. Я стала приставать к учителям, но те ничего не знают, кроме того, что в десятом «ненормальное возбуждение». Я спросила Оксану прямо:
– Что случилось?
Она вознесла к потолку брови и тем же нежным голосом ответила:
– В десятом? Одинцова проявила сущность... Не знаю, почему мы все так радовались, что она вернулась в школу. (Радовалась А. С.) Она ведь хулиганка...
Я узнала, что там было.
Ну что ж, дорогая Оксана Михайловна, я, кажется, уже созрела. Мне есть что вам сказать.
Я вам скажу это завтра.
Детей надо защищать, даже если они взрослые.
Оксана Михайловна! Берегитесь! Иду на вы...
Я сказала Володе, что мне уже двадцать два года. Он ответил, что догонит...
Мишка видел, как стояла у ограды Шурка. Потом он видел, как пришел к ней Саша. Потом, как ловила такси Оксана Михайловна. Он не понимал, почему они оказались все вместе поздно вечером в школе. Но это ему не понравилось. Ему даже спать расхотелось, так ему это не понравилось. Ему показалось, что все они против него. И для этого они все тут. Даже Шурка, оказывается. Подруга детства! Таскается ночью с циркачом. А он что, нарочно сюда приехал, чтоб девчонки за ним бегали? Так за это можно ведь и по морде!
...В больнице его учили драться. Объясняли, что ему, плохо видящему, это необходимей, чем кому другому. Показывали приемы. Нечто сборное из самбо, дзюдо, каратэ и других видов драки. Только без нежностей и правил. «Потому что если нападают на слепого, то закон всегда будет на его стороне...»
Вообще ему хорошо объяснили права слепого. На всякий случай, вдруг ему лечение не поможет.
Сейчас в нем после пережитого у Иры, вина, бега, сонливости просыпалась какая-то грубая и слепая сила. Она разворачивала плечи, наливала мускулы, тяжелила кулаки. Хорошо бы завернуть сейчас этому
