Требовалось открыть фрамугу.
Скрючившись от боли в груди, Оксана Михайловна добрела до подоконника. Во дворе цирка горели мощные лампы, потому что сборы продолжались.
Как это по законам физики? Из темноты светлое видится хорошо, но из светлого в темноте ничего не увидишь. Они не увидят ее на подоконнике на своем освещенном дворе.
Оксана Михайловна просто легла грудью на холодный подоконник, испытывая облегчение от этой глупой позы, холода и вида живых действующих людей, которых вполне можно позвать, если открыть окно. Позвать и сказать, что случилось недоразумение, захлопнулась дверь. И они, люди, придут с топором или ломиком, ковырнут разок – и она выйдет, смеясь.
«А я уж приготовилась тут ночевать!»
И будет это красиво и небрежно, и этот мальчишка увидит, как она весела и спокойна.
Она уже потянулась к шпингалету и отпрянула.
Все ее существо воспротивилось этому. Ну не могла она это сделать. Не могла! Не могла она кричать с подоконника. Она уважала себя и хотела уважать дальше, а это отбросило бы ее назад, в то мучительное время, когда она не знала, как жить и как быть. На долю ее поколения досталось крушение иллюзий и авторитетов, все разламывалось до кирпичей, и надо было иметь силу восстановить себя самое из этой разрухи. Она восстановила. Из всех человеческих добродетелей она взяла силу. Она ногой отпихнула всякие там женские фигли-мигли. Сила, здоровье, ум, чистоплотность, порядочность – это что, мало? Это золотого качества доспехи. И они ее не подводили. И чтобы теперь она вопила с подоконника, как какая-нибудь трусливая баба? Нет!
Она продолжала нелепо лежать, почти касаясь лбом окна, но ей стало легче.
Завтра – никаких репрессий. Она просто пригласит его и спросит: «Ну, скажи, ты доволен?»
Она хочет увидеть на его лице не раскаяние – оно ей не нужно. Она хочет увидеть поражение.
«Людей, – скажет она ему, – не сламливали застенки на долгие годы, а ты хотел победить меня за одну ночь?»
Но тут снова заломило в боку, потому что получалось – она признавала, что наказана им, но ведь наказание подразумевает вину. А вины не было...
Снова она вспоминала прошедший день и всю жизнь.
Хорошая была жизнь. Чистая и ясная.
И день был нормальный.
Немного испорчен туфлями на низком каблуке и этой выходкой Одинцовой. Девочка из истеричек. Оксане Михайловне ее мать говорила, как Шура стала ненавидеть отца после суда. Собственно, именно это и позволило Оксане Михайловне привести пример с прорабом. Если бы она знала, что девочка продолжает любить отца, она никогда бы не решилась коснуться этой темы. Просто у девочки дурной характер, а от него хамство. И было направлено это хамство не против Оксаны Михайловны, а против Ирочки, которая, надо признать, некстати завела этот разговор о генетическом коде.
Кстати, есть он на самом деле или все-таки верно то, как ее учили: первопричинны и определяющи только условия существования и воспитание? Доказательство тому – всякие Маугли. По коду-то они человеки, по воспитанию – звери. И воспитание оказалось сильней.
Вот она сама себя воспитала и сотворила, как любимый ею в молодости Базаров.
Странно, Тургенева она не любила. Базаров же... Он ей дал все.
Погасли две из четырех больших ламп, освещающих конюшенный двор.
Оксана Михайловна испугалась так, как не пугалась никогда в жизни.
Эти чужие, неприятные ей изначально люди были сейчас нужны хотя бы в виде пейзажа за окном. Они были возможностью выхода, в котором она не нуждалась, но ведь горят на всякий случай слова «выход здесь» в кинотеатрах, театрах, других общественных местах. Простое психологическое утешение, но оно нужно. Вот и ей эти люди нужны просто так... Чтоб смотреть на них, лежа грудью на подоконнике.
А Шурка в это время сидела на крыльце школы. Она решала вопрос, выпускать ей Оксану или подержать еще. Она крутила ключ на пальце и представляла будущий с ней разговор.
– Можете меня исключать, – скажет ей Шурка. – Я все равно не приду больше в вашу школу.
Она уже пошла к двери, как увидела – или ей показалось? – по улице неровно, будто пьяный, прошел Мишка.
– Мишка! – закричала она.
А он – или не он? – рванул куда-то в сторону, как будто она сделала ему больно.
– Мишка! – неуверенно позвала она еще раз.
А Мишка бежал умирать. Он искал в городе место, подходящее для этого. Он не знал, как умрет... Но знал: место, для этого предназначенное, узнает сразу. Остальное же произойдет само собой. Он обежал полгорода, ныряя в тупики и подворотни, но не находил места для своей смерти. Он выскочил к школе случайно, даже удивился, увидев ее, и тут услышал Шуркин голос. Пришлось просто прыгнуть в кусты и потом замереть, пока она пробегала мимо. Почему она ночью возле школы? И это была первая посторонняя мысль, пришедшая ему в голову. Он тут же отбросил ее прочь – ненужную, неважную, но она на брюхе тихо подползла обратно: все-таки чего она торчит возле школы? «Не мое это дело! – закричал на ползающую мысль Мишка. – Не мое дело! И все». Но с толку был сбит... Он смотрел из кустов на темный куб школы, освещенный с одной стороны лампами, горящими на цирковом дворе. «Все еще собираются...»– подумал он. Это была вторая посторонняя мысль. Он вспомнил Сашу. Ему хотелось его ненавидеть, но это не получалось. «Пусть живет!» – подумал Мишка вяло. И вообще он стал вялым, ему захотелось спать, и он вдруг сообразил, что, наверное, эти вот кусты возле школы и есть место его смерти и этот смаривающий его сон – просто приближение ее. Значит, все случится, как он хотел?
Саша пришел в цирк к самому концу сборов. Машины с животными вот-вот должны были уехать к поезду. Рабочие выключали свет.
– Проверьте все, чтоб ничего не забыли! – сказал директор.
Последней невыключенной лампой стали обшаривать двор. В какую-то секунду слепящий луч скользнул по стене школы, мазнул по окнам, и Саша увидел на подоконнике второго этажа женскую фигуру.
– Стоп! – закричал он, удерживая свет.
Но луч ушел дальше... Окно стало темным, но не сошел же он с ума? Видел же он женщину! Саша подошел близко к школе и стал всматриваться в стекла и нашел-таки распятую фигуру. Женщина слабо шевелила рукой, как будто то ли звала, то ли прощалась.
Итак, Базаров...
Оксана Михайловна заставляла себя думать о нем.
Сильный, красивый человек.
Спал на гвоздях... Нет, это не он... Кто же спал на гвоздях? Она не могла вспомнить и, мучаясь от этого, неожиданно подумала о том, что спать на гвоздях глупо. Это все равно, что есть битое стекло. Трюк, не больше. Трюк, лишенный человеческого смысла. Потому что нормальный, обыкновенный человек не спит на гвоздях... Нормальному обыкновенному нужно все нормальное и обыкновенное.
Она запуталась.
И тут как раз стали гаснуть лампы.
Она вскочила на подоконник быстро, как взлетела. Она ухватила фрамугу за ручку и тут вдруг поняла, что у нее не хватит сил открыть. Фрамуга была тугая, Оксана Михайловна сама потребовала прокладок, чтоб не просачивался в ее кабинет этот конюший воздух. Как же хотела она почувствовать его сейчас. Но фрамуга не поддавалась, и от сознания бессилия и безысходности Оксана Михайловна ощутила: ей не пережить это испытание ненавистью. Она оказалась слабая... Она хлестала себя ледяным душем... А надо было спать на гвоздях, как Рахметов... Вспомнила, наконец.
Последняя лампа шарила по двору цирка, а потом ослепила ее.
Ей показалось, что она нага...
Ей показалось, что сейчас все, весь мир разглядывает ее голую...
Ей показалось, что луч остался на ней навсегда, что он ее приколол к стеклу навечно. Как пойманную бабочку.
И она слабо шевельнула руками.
...Саша подошел к школе и увидел на крыльце Шурку.
