был так счастлив возможности угостить, что в Мишке возникло на секунду какое-то ответное доброе чувство, но он не только ему не обрадовался, а придушил его. Ничего доброго в мире существовать не могло.
Существовала ненависть в глазах Иры.
Существовал слабомыслящий Коля.
Существовали пустота и окаменелость.
Он выпил портвейн залпом.
Коля смеялся рядом счастливым смехом, и от его нелепой фигуры и плоского лица веяло на Мишку каким-то жаром.
– Эх ты! – сказал Мишка. – Дурачок!
Лицо у Коли стало обиженным.
– Я тебя угощаю, – сказал Коля обиженно, – а ты обзываешься!
Но Мишка его не слышал.
Он вдруг вновь почувствовал тот восторг и ужас, когда нес Иру в комнату. У него закружилась голова. Ничего не имело значения, кроме этого! Пусть не любит, пусть ненавидит, это неважно. Он пойдет к ней сейчас...
И он пошел. Что-то кричал вдогонку Коля. Про шнурки, которые непременно у него надо взять.
Мишка позвонил в дверь, и ему открыла Ирина мама и посмотрела на него сначала удивленно, а потом испуганно.
– Ирочка! – закричала она.
И появилась Ира, закутанная в платок, с той же складкой на лбу и теми же замученными губами.
– По-моему, – прошептала мама, – он пьяный.
– Я не пьяный, – пробормотал Мишка, заикаясь, – я пришел по делу.
– Иди домой, – ласково сказала Ирина мама.
– Не-е-ет! – упорствовал Мишка.
Ира подошла близко и уперлась ему рукой в грудь. Он замер от этого прикосновения, не отдавая себе отчета в том, что его выталкивают из квартиры. Он отшатнулся назад и чуть не упал, столько силы было в этой отвергающей его руке.
– Никогда больше не приходи сюда! Я же сказала тебе все!
– Но ты...
– Что я? – закричала она. – Что тебе приснилось, алкашу несчастному?
– Я позвоню его родным, – сказала мама.
Они закрыли дверь.
Дверной глазок как-то нагло отсвечивал. И Мишка ударил по нему кулаком, ударил изо всей силы, так, что задрожала дверь и что-то упало.
Это под ноги Ире упала висевшая на счастье подкова. Она больно ударила Иру по ноге, и Ира наступила на нее со злостью, с остервенением.
– Никогда бы не подумала! – сказала ей мама. – Такой с виду порядочный мальчик.
– А я порядочная? – спросила Ира. – Я порядочная? Что ты вообще в этом понимаешь?
– Ну, кое-что, – миролюбиво сказала мама.
– Да? Да? Вся ваша порядочность – бред собачий!
Ира ушла в комнату и закрыла за собой дверь.
Мама пошла звонить по телефону. Сложным путем она узнала телефон Марины. И, стараясь быть деликатной и не пугать, сказала той, что по городу бродит выпивший Мишка.
20
Саша так и не нашел Шурку. Он до вечера караулил ее возле дома, но она не пришла.
На лавочку, где Саша ее ждал, присел худой человек с большой черной собакой. Собака бегала по своим делам, а человек смотрел на нее и молчал.
– Сколько вам лет? – вдруг спросил он Сашу.
– Семнадцать, – ответил Саша.
– Я так и думал, – сказал человек. – Мучительное время. Верно?
– Верно, – ответил Саша.
– Самое трудное в жизни. Время первых вопросов, на которые нет ответов... Потом их будет больше... И к этому привыкнешь, но в первый раз это мучительно – не получить отгадки. Вы не рассердитесь на жизнь за это?
– Я буду искать отгадку, – сказал Саша.
– Естественно, – сказал человек. – Все ищут... Зачем живешь? Что в конце концов зачтется? То, что делаешь, или то, что нет? Активность или пассивность? Терпение или сопротивление? Награды или порицания?
Саша молчал.
– Мне нравится, что вы молчите. Что не пытаетесь мне доказать, что награды выше, как кричит мой сын... Он ваш ровесник. Это уж совсем глупо! Выше всего все-таки вера в то, что я был на земле не зря, а я вот именно в этом засомневался... Сам засомневался... Потому что оказалось, что нет у меня ничего и никого, кроме моей собаки... Каков итог? Я просто-напросто собачий поводырь... И все!
Странное свойство закрытых помещений: Оксана Михайловна вдруг поняла, что, загнанная в четыре стены, она просто вынуждена избавиться от каких-то тяготивших ее мыслей, иначе ей не хватит воздуху.
Например, от мыслей о замужестве. В конце концов она всегда знала – да так и было на самом деле – не ею пренебрегли, а она трижды отказалась от возможности выйти замуж. Она не захотела! Но в этом запертом кабинете пришла элементарная, как мяуканье кошки, мысль: будь у нее кто-то дома – муж, сын, дочь, – они бы кинулись ее искать. Они бродили бы вокруг школы, они бы звали, кричали. А теперь она могла здесь остаться на сутки, двое, год – никто не спохватится, никто не позвонит в милицию.
Она возмутилась таким своим мыслям. Чепуха! Целая школа у нее на плечах, да случись с ней что- нибудь...
Случилось...
У кого-то хватило ненависти ее запереть.
Господи! Пошли мне маленькую любовь, которая открыла бы двери.
Глупости! Глупости! Глупости! Никакой любви ей на надо. Ей нужен элементарный ключ. И она стал, рыться во всех шкафах и ящиках, она искала – хотя знала, его нет. Находя какие-то ключи, даже с виду совсем другие, она зачем-то вставляла их замочную скважину, пытаясь что-то сделать. И то что она пробовала открыть большую дверь маленьким ключом от ящика письменного стола, вся нелепость этого действа вдруг так сдавила сердце, что показалось – умирает. Тогда она села в кресло и стала дышать по системе, чтобы легче было шевелиться бедному сердцу.
Темнеть стало быстро, а тут еще эти шторы, которые она не раздвигала, уверенная, что ее окно под наблюдением. Твердо решила: не проявит слабости на виду, лучше она сдохнет в этом кресле, чем выставится в окне и все поймут, что она заперта на своем втором этаже.
Заперта ненавистью.
Марина бегала по городу.
В беге не было логики, она не знала, куда бежать, к кому. Примчалась к Шурке, позвонила в дверь, Шуркина мать открыла ей и сказала, что понятия не имеет, ни где Мишка, ни где ее собственная дочь. Но если их нет двоих, может, у них какое-нибудь мероприятие?
Марина прошла мимо лавочки, на которой сидели мужчина и мальчик. Они говорили о чем-то, а неподалеку гуляла большая черная собака.
Марина прибежала к школе, но та была темной. Все-таки она обежала ее кругом и увидела, как собирается к отъезду цирк.
Тогда она побежала домой к Оксане Михайловне. И звонила, звонила в дверь... Но ей не открыли.
В кабинете стало совсем темно. Между темнотой и количеством воздуха обнаружилась странная зависимость. Чем темнее становилось, тем и разреженней был воздух.
