сказала она. – Боже, какая гадость! Уходи сейчас же, чтоб я тебя никогда не видела...
Он хотел ей что-то сказать, но не знал, что... Он понял, что то презрение, которого он боялся, все равно его настигло. То, что должно случиться, случается, даже если ты поступаешь совсем наоборот.
Ему предстояло привести себя в порядок прямо у нее на глазах. И это было ужасно. А она смотрела на него в упор, как будто ей важно было запомнить все этапы его одевания, и она с отвращением морщилась, дергалась на каждое его движение, на каждый звук.
– Я тебя ненавижу! – сказала она ему вслед.
Это уже было, было... Вчера... Вчера она тоже сказала: «Чтоб ты сдох»... Наверное, это и есть единственный выход из положения...
...Шурка ждала, когда затихнет школа. Чтобы размять ноги, она забралась на чердак и походила по нему, туда-сюда, туда-сюда...
За десять лет она изучила расписание в своей школе до мелочей.
Оксана Михайловна уходит из школы последней. У них нет сторожа, и завуч все закрывала сама.
Шурка спустилась вниз. Прошла по коридору. Нигде никого. Ее беспокоил телефон. Но потом она сообразила: положить на стол снятую трубку параллельного с Оксаной телефона. Как элементарно!
Она подошла к дверям кабинета. Оксана Михайловна что-то заворачивала, потому что шелестели пакеты. Шурка было взялась за ключ, но подумала: сначала рубильник. Потом бегом вернулась к кабинету и повернула ключ.
– Кто там? – услышала она. – Кто там балуется с ключом?
Шурка прикрыла наружную дверь школы тщательно, плотно. И пошла в магазин за хлебом. Дома не было хлеба.
Оксана Михайловна толкнула дверь и поняла, что заперта.
– Что за глупости! – сказала она громко. – Кто там? Откройте.
Было тихо и почему-то страшно.
Оксана Михайловна бросилась на дверь всем телом, и это было нелепо, потому что вышибить ее она не могла: замок в дверях у нее хороший.
Но она продолжала биться в дверь, хотя боялась – вдруг с той стороны шутник, слыша ее панику, откроет дверь и засмеется: «А вы, оказывается, трусиха, – скажет он, – Оксана Михайловна!»
Но скоро она поняла – никого за дверью нет. Она просто увидела длинный школьный коридор, в котором никого нет.
– Какая дура! – прошептала она, бросаясь к телефону.
Но телефон почему-то не работал.
Она зачем-то нажала кнопку на лампе. Света не было.
Она поняла все и не поняла ничего.
Поняла, что заперта нарочно, что до завтрашнего утра ей отсюда не выйти, что кто-то ненавидит ее больше, чем боится наказания... Ужаснулась этой ненависти.
И не могла понять, за что...
Она оглянулась на свою жизнь, жизнь виделась порядочной, честной, и это не только на ее субъективный взгляд. Это на самом деле. Она не сделала никому такого зла, чтобы поступить с ней, как поступили.
Мысль о том, что ей могли мстить, показалась просто нелепой и оскорбительной. За долгие годы в школе было все: и исключали учеников, и передавали дела в суд, и учителей она увольняла за пьянство и за профнепригодность, – но всегда во всех случаях она была права. А если она ошибалась, то не стыдилась признаться в этом.
Что было сегодня?
Сегодня была глупая выходка Одинцовой. Демонстративно ушла с уроков. Толкнула ее. Но в этом она вся. В этом поступке Шуркин запал кончился. Завтра придет мрачная и скажет: «Извините». Она знает эту девочку десять лет. Неуравновешенная, но немстительная. Если бы она, к примеру, ее заперла, она бы уже сейчас с ревом ее выпускала...
Тут же даже телефон отключен. Даже свет.
Оксана Михайловна сидела в кресле и думала о том, как будет завтра, когда ее откроют...
Надо к утру хорошо выглядеть. Надо будет превратить все в шутку. Никаких демонстративных следствий. На что он рассчитывал? Запиральщик! Что она умрет – так она не умрет. Испугается? Ну, испугалась, прошло. Проголодается? Тоже мне проблема. Воды, между прочим, целый графин. И на все остальное у нее хватит терпения. Она стойкая.
Оксана Михайловна взращивала в себе безмятежность. Она даже прикинула, как будет спать... Непременно надо будет поспать... А остальное время она поработает... У нее вон на столе стопка рабочих планов историков, все не доходили руки, а вот теперь дойдут.
Она хотела победить ситуацию логикой и спокойствием.
Она не позволяла себе думать, кто...
Она думала об этом. Она думала только об этом.
И она знала.
Она почувствовала это сразу...
Оксана Михайловна смотрела на конюшни, не раздвигая штор. Там вовсю шли сборы, сновали туда- сюда люди. Где-то среди них должен быть этот циркач, это ничтожество... Он ждет, чтоб она стучала в окно, выламывала раму на глазах у всего цирка. Не выйдет, дорогие циркачи!
Но как она была проницательна, как изначально, интуитивно она их не любила! Как ждала от них чего угодно, потому что бродячие. Потому что без дома. Потому что с детства на голове. Как ей отвратительны их медведи в бантиках, собаки в юбочках, это какое-то истерическое приглашение к смеху и радости, будто в них смысл. Эти Рыжие, эти загнутые носы у туфель, эти женщины, переодетые в мужчин. Эти фамилии на чужой манер...
А люди ходят, смотрят. В цирке всегда аншлаги. Глотают дешевые трюки, дешевый юмор, а надо бы закрыть цирки совсем. Все и навсегда. Есть театры, музыка. Есть, наконец, кино... Так зачем нам оболванивающие нас балаганы? Что мы, дикари?
Оксана Михайловна распалилась. У нее закололо в левом боку. Застучало в виске. Ах ты, черт! Таблеток здесь у нее не было никаких. Она их в рабочем столе не держала. В сумочке же нашла таблетку аэрона и высохший карандаш от мигрени.
Никто из конюшен не смотрел на ее окно, но она не сомневалась: он смотрит.
Мишка шел куда глаза глядят.
Он не думал, не чувствовал, потому что забыл, что это такое.
Просто шел, и все.
Его толкнули в бок. Это был бывший одноклассник, которому пришлось уйти из школы после шестого класса, потому что совершенно был лишен способностей к обучению. Он был добродушный и наивный и верил в обратную зависимость явлений. Он раньше всех приходил в школу раздетый – таким образом призывал лето. Он пил много воды впрок, чтобы больше не захотеть. Впрок ел. Так он жил и учился со всеми – Коля-дурачок. Сейчас он радостно улыбался Мишке и громко спрашивал:
– Ты куда идешь, а? Гуляешь, а? Ты вырос, а? Он топтался рядом, и лицо у него было спокойным и радостным.
– Это ты! – сказал Мишка.
– Ага! – обрадовался Коля. – Я. Я с работы иду. Шнурки делаю. Хорошие шнурки. Тебе не надо, а?
И он достал из кармана шнурки всех цветов и засмеялся им, как родным.
– Смотри, сколько у меня денег... – вдруг заговорщицки прошептал он, вынимая из кармана женский бисерный кошелек, и открыл его. Там аккуратненько лежали красненькие десятки.
– На черный день, – сказал он.
Мишка мрачно засмеялся. Что может знать этот дурачок о черных днях? Вот у него сегодня черный день и завтра будет черный, у него просто не будет светлых. И разве помогут здесь деньги?
– Я могу пойти и выпить, – продолжал Коля. – Могу тебя угостить, а?
– Угости! – сказал Мишка.
Они зашли в какую-то забегаловку, и Коля купил дешевого портвейна, и принес два тусклых стакана, и
