сразу понял, что ему не надо стучать в дверь, в которую вхожи такие мужики. Конечно, плохая, гадкая мысль о женщине болью прошла насквозь, и вот тогда-то он пошел на горбатый мостик. Лешему полагается скрыться в лесу.
А сейчас он наобум лазаря опять шел в дом, по памяти «стоп». Он уже не помнил этаж, он шел пешком, рассчитывая, что признает дверь по тонкой памяти. Признал сразу. По тому случаю, когда он столкнулся тут с мужчиной из тех, кто лощены, удачливы и без грязи под ногтями. Они стояли тогда вот так. И Павел встал так, как стоял тот мужчина, а потом, как стоял он. Потом он бежал, а внизу его ждала зацепившаяся за перила куртка.
Потом он разыгрывал ту старую мизансцену, отворилась дверь, и вышла девочка. Конечно, она испугалась и закричала: «Георгий! Ко мне!» И тут же в дверях вырос худенький мальчишка, странно, но Павел подумал, что выйдет мощный бультерьер, и захочет ли девочка сдержать собаку?
– Простите, простите, – сказал Павел, – видимо, я ошибся квартирой. Здесь жила дама, фу-ты ну-ты. – Именно это несвойственное его лексике слово выскочило на язык, но сказал, как сказал.
– А как ее зовут? – спросила девочка, и глаза ее открылись так широко и так заинтересованно, что Веснин сразу понял, что ногами вступает в самое сердце чьей-то жизни, а эти глаза – просто дверь в него. Но была и дурь обстоятельств, которая заключалась в том, что он не знал ответа на элементарнейший вопрос девочки, а соврать ей что-то не мог опять же из-за этих ее глаз, которые не смотрели, не разглядывали, а проникали в самую печень. Что это за свойство такое у нее, можно сказать, ведьминское. А оно и было таким, и Алка впервые в жизни ощутила в себе некую силу знания ли, догадки, которой обладала одно время ее родственница тетя-бабушка Наталья, с которой она встречалась редко, но каждый случай помнит, каждый почему-то помечен…
– Стыдно признаться, – честно сказал Павел, – но я не знаю ее имени. Просто однажды она была ко мне добра, когда мне казалось, что это последнее на земле кончилось совсем и навсегда. Она помогла мне выжить, а я не удосужился узнать ее имени.
– Заходите, – сказала Алка, несмотря на остораживающие ее движения Георгия, – заходите, заходите… Вы Павел Веснин.
Он шел, ошеломленный знанием девочки, кто он есть такой. Разве он тогда представлялся? Не помнит. Черт его знает. Может, и представлялся. Та кошмарная ночь так и осталась ночью, темнотой, бедой и женщиной без имени.
Да, он узнал эту квартиру. В маленькой комнате все так же стоял диванчик, но его провели в большую, и тут он увидел портрет женщины, имени которой не знал. Алка увеличила фотографию матери с любительского снимка. Сама Алка такой маму не знала, это была совсем молодая и счастливая девушка, но ведь именно счастье, идущее от нее, Павел и помнил.
– Да, – сказал он. – Это она. Только очень молодая, как сейчас вы.
– Нет, – сказала Алка, – здесь маме двадцать лет, а мне еще восемнадцать.
– Скажи, как мне ее увидеть? – спросил Павел.
– Мамы нет, – ответила Алка. – Она умерла еще в прошлом году.
– Господи! – прошептал Павел. – Господи! Как же так? Почему? Я вообразить себе не мог, когда оказался у ваших дверей.
– Ну откуда же вам знать? – сурово сказала девочка.
– Что у нее было? – недоумевал Павел. И тут он увидел, как девочка взяла мальчика за руку и сжала. Это был определенно какой-то сигнал – молчать, не возникать.
– А вы в Москве проездом, – спросила Алка, – или как?
– Да нет, – ответил Павел. – Я теперь тут живу. Простите, а где похоронили вашу маму?
– На Ваганьковском, – сказала Алка. – Сами не найдете. Это в самой середине. Туда надо знать, как идти.
Павел не настаивал, потому что понимал, что если живая женщина кусочком своего счастья однажды поделилась с ним, то мертвая не имела к нему никакого отношения.
– Извините. Ей-богу, я потрясен. – Он уже уходил, когда девочка сказала: – Мою маму звали Елена Громова. Она вас помнила.
Она рассматривала его. Мысли кружили разные. Вот человек, который стал причиной смерти твоей матери. У него есть сын, который на самом деле сын бабули и Кулачева, он даже похож на Кулачева. Они все обожают Пашку, он такая прелесть, что других таких просто нет. И при чем тут этот могучий дуболом, на которого когда-то запала ее бедная, потерявшаяся в жизни мамочка. Но она сто раз ей повторяла: «Запомни: его зовут Павел Веснин». Зачем? Вот он сидит перед нею. Что делать ей дальше?
– Она умерла родами, – сказала Алка. Именно так, как говаривали раньше. Сейчас говорят: умерла от родов.
– В наше-то время? – пробормотал Павел.
– Сложный случай, – ответила Алка.
– А ребенок жив?
– Замечательно жив, – сказала Алка. – Между прочим, его зовут Пашка. – Это была уже подсказка.
Но имя Пашка никогда не идентифицировалось у Павла с собственным именем. Дома его звали Павлик, Павлушка, в нежности – даже Люшенька. А Паша была дворничиха. Она собирала «пьяную посуду для семейного додатку». А Алка смотрела ему прямо в зрачки, она ждала, как вспыхнет в них потрясение. Но зрачки как зрачки. Черные неговорящие точки. В них не было ничего.
– Видимо, вы о чем-то с мамой недоговорили. – Теперь она спокойно уводила от главного. – Во всяком случае, от мамы я слышала ваше имя и фамилию, не помню в связи с чем.
– Мальчик живет с отцом? – спросил Павел.
– О да! И с бабушкой! Они так над ним трясутся, как ненормальные. Я его тоже обожаю. Сейчас я вам покажу фотографию.
И Алка вынесла большую фотографию, на которой Кулачев (тот самый умелец, удалец, что стоял у двери – узнал Павел) держал на руках толстого ребенка, из тех, которым полагается рекламировать прикормы и витамины. Обняв взрослых за плечи, широко улыбалась Алка, а мальчик из соседней комнаты (скорее всего грузин) стоял со стороны бабушки, слегка смущенно отстраненный.
– Спасибо, – сказал Павел, возвращая фотографию.
– Каков наш Пашуня?
Он идиот. Он не понимает, что фотографии с детьми показывают исключительно для восхищения.
– Классный! – ответил Павел, подымаясь. – Извините, что явился «не звали». – Он рванул так, потому что возникло странное искажение времени: будто он здесь уже долгое-долгое время, а вот отца бутуза видел вчера, и сейчас почему-то испытал странное беспокойство, что выйдет, а на площадке он, вот и объясняйся, и создаст Павел ситуацию, которую ненавидел больше всего – объяснение с мужем-козлом, со свежевыросшими рогами, а ты ему: ты что, Вася, Коля, Борюха, я ж за спичками, за солью, я ж просил мне брючину зашить, помнишь, как я на гвоздь напоролся.
Одним словом, Павел выскочил как ошпаренный и, как в прошлый раз, лифтом пренебрег, а пошел, как знал, на мосток, потом в лес, а там глянь – к метро вышел.
Ну что ж, сказал он себе, эту тему мы закрыли гробовой доской. Осталась мысль: от родов все еще помирают. Тоня очень слабая, с давлением, надо, чтоб она не напрягалась, а значит, ему срочно нужна работа. Он целый день вызванивал старых знакомых, и, надо сказать, никто его в грудь не отпихнул, это все были мужики, с которыми он кремировал дочь. Все дали слово помочь, взяли его телефон, сказали, что это здорово, что он теперь в Москве, что тут возможности большие, была бы голова с мозгами. Он сказал, что с ним женщина, которая ждет от него ребенка. Тоже приняли правильно, и никто глупого вопроса: откуда, мол, взялась – не задал. Вернулся он не к пяти, а к восьми. О том, что мог позвонить, сообразил уже дома, а потом стало интересно, как она это воспримет – никак, мол, твои дела; или пожурит, что опаздывает; или вообще сделает вид, что ей – пришел не пришел – по фигу.
То, что он увидел, потрясло его. В чистенькой, уютненькой квартирке пахло вкусно, а на пороге стояла зареванная, испуганная женщина с такой паникой в глазах, с таким ужасом, что он не знал, что ей сказать и как повиниться. Она думала, что с ним что-то случилось – там, где она жила всю жизнь, женщины бежали в кабаки, в милицию, обегали по кругу знакомых. Но тут, в Москве? Куда и к кому ей бежать?
