другой стороне, какие-то женщины, принимающие его за человека, спать с собой кладут, а одна – спать не положила, а вот новую рубашку дала. И тут он сообразил, что это ее лицо видел в машине. Такое хорошее лицо, а мимо… А еще одна женщина расстегнула на своих штанах булавку и дала триста долларов: на, говорит, возьми на счастье. И все это какие-то куски, осколки жизни, а самой жизни как бы и нет. Некуда все это присобачить, чтоб получилась судьба. Вон девчонка подходит к окошку, сейчас возьмет билет, уедет. Надо ей оборвать нитку на подоле. Уедет и увезет частицу, что может стать судьбой, то маленькое его зернышко. И тут он понял, что сам висит на той ниточке, что на подоле, и единственное, что нужно сделать, вернуть Тоню, но, Господи, зачем она ему? Эта Тоня? Кто она? Что? Откуда взялась?
Тоня как раз и поспела к окошку, но кто-то грубо вытащил ее из очереди, у нее даже голова закружилась и затошнило оттого, как ее волокли, будто она какой куль.
– Никуда ты не поедешь, – сказал Павел, а глаза у него были злые-злые. – Ты рожать будешь. Ясно тебе или нет?
Она рванулась от него – стыдно же, тащит, как воровку. И быстро пошла к выходу. И там, на улице, ей стало нехорошо. Ее вытошнило прямо на прилично ухоженный газон. А он стоял над ней, как пытчик, потом грубо так вытер ей рот своим носовым платком. «Бежать от него надо, – думала она. – Мне такого не надо. Мне нужен добрый. А этот, как укушенный».
Они сели на лавочку, и она так ему и сказала:
– Ты, как укушенный, кидаешься. Неужели же я рожу ребенка такому ненормальному? Смотри, сколько детей бездомных! От отцов-матерей убегают, потому как битые, мученые. Видят, как отцы матерей за волосы таскают… А я тебе не жена, я тебе никто, и дитя у нас еще нет, а ты уже озверел. Я ведь понимаю, я тебе ни к чему, и ребенка тебе тоже не надо. Но он по природе твой, тебе хочется его к себе в живот, а жизнь – она устроена не так, как тебе хочется. Вот ты и звереешь. А мне зверь не нужен. Я хочу смирной жизни. Дитя я сама не выращу, но на такого, как ты, не оставлю. Значит, пусть его не будет вообще. Все! Я тебе сказала и отстань от меня, слышишь, отстань!
И пошла в очередь, где ее, конечно, не признали, и пришлось становиться в хвост.
Оказывается, так бывает. Ты сидишь вроде как все. А с тебя в этот момент сползает шкура. Ошметками отваливается то, что было тобой. И тебе становится холодно, нижняя шкура нежная, она не греет. «Как голый на морозе», – сказал себе Павел и засмеялся. Нет, с виду он был почти тот. Только чуть светлее, казалось, стала кожа, как будто ее хорошо помыли. Он не помнил, сколько сидел на лавочке, но когда Тоня вышла, он там все еще был. И она подошла и сказала спокойно: «Мне у вас надо взять свою сумочку. Спасибо, что подождали».
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Павел.
– Нормально.
Дома их встретила заполошенная соседка с дикими умоляющими глазами.
– Я не знала, где вас искать. Но вы моя последняя надежда. Я сейчас встану перед вами на колени, я буду валяться у вас в ногах.
– Я этого не заслужил, – ответил Павел.
– Вы заслужите! Заслужите! – кричала она и вела их в свою комнату, которая была много меньше, но светлее Павловой, и вид из окна у нее был другой, зеленый и с большим куском неба. – Слушайте меня. Я умру, если мы не договоримся.
Не с первого раза, но Павел наконец понял, что от него хотят.
В Москве у соседки дочь и внук. Разошлась с мужем. («Теперь это дело нехитрое».) Они как-то там разменялись. Девочке досталась однокомнатка на окраине, а мужу – огромная комната в коммуналке с окнами на Христа Спасителя. Ездить на работу девочке полтора часа. Не успевает вечером в садик. Скандалы. Нервы у ребенка. Я здесь. Я могу устроить ее к себе на работу. Мы с ней зубные техники. Но нет обменного варианта. Никто не хочет ехать из центра Ленинграда в какое-то там Лианозово. Хотя квартирка отдельная. Просто куколка. Вы человек неоседлый. Вас тут нет вообще. Какая вам разница, куда приезжать на раз? Если есть моральный ущерб – экономического никакого, вы в плюсе – я готова его возместить. Мне надо скоро, надо вчера. Ребенка, за которым приходит поздно мать, щиплет сторожиха. У него в синяках все ручки и попка. Ну какая вам разница, если вас тут нет?
Это было сказано круто: «Вас нет». Он мечтал вернуться сюда, но он не ощутил эту комнату как свою. Он думал – из-за присутствия Тони. Но если честно, Ленинград был городом его другой жизни. В которую ему уже не вернуться. Не вернется он и к своему матрасу, стоящему на попа. Так, может, пусть будет Москва? Там память о дочери. Там где-то в необъятности города живет призрак женщины, которая приходила к нему ночью. И еще та, что одарила рубашкой. Москва поставила свои манки.
– Как считаешь? – спросил он Тоню.
У Тони глаза растворились так, что Павел замер, дивясь их цвету, ну чистый изумруд. А соседка уже вокруг Тони колготится: Москва, она, мол, столица, это ведь не халам-балам, товарищи-господа, и возможности там не нашим чета. Петербург – город с несчастной судьбой. Помогите, Христа ради, щипаному ребенку.
– Хорошо, хорошо, – сказал Павел. – Мы вас поняли, дайте нам в себя прийти и к себе войти.
– Но вы думайте, конечно, думайте, но думайте и соглашайтесь.
В своей комнате Павел просто рухнул на диван и расхохотался.
Тоня же стала собирать свою сумку.
– Ну, что ты на это скажешь? – смеясь, спросил Павел.
Она ведь не видела его смеющимся, а он хорошо смеется, душой. И лицо у него делается другим, без дикости. Но к ней это не имеет никакого отношения. Она все сказала.
– Это как вам нравится! – ответила она.
– Ну а тебе? – настаивал Павел. – Тебе бы где лучше жилось?
– Мне что-нибудь попроще, – сказала Тоня. – Такие города мне не по карману, да и не по характеру.
– В общежитии, что ли, лучше? – сердито спросил Павел.
– Хуже! – сердито ответила. И они оба засмеялись – такая складная на двоих случилась у них злость.
Он встал с дивана, вырвал из рук Тони сумочку и посадил ее рядом с собой.
– Я, конечно, мужик диковатый и, может, даже с придурью, но мне очень хочется ребенка. Искать кого- то, чтоб жениться, не буду никогда, но ты уже случилась. И глаза у тебя такие, что помереть можно. Ну что тебе стоит попробовать, а вдруг я не самый последний на этой земле? Я не дерусь, не щиплюсь… Я просто слегка каменный… Но из камней дома получаются крепкие… У тебя ниточка на подоле, дай оборву. – И он оборвал и обмотал ее вокруг пальца, осталось чуток. Он взял Тонину руку – ниточки хватило и на ее палец.
– Видишь, – сказал он, – я ее давно приметил, пока ты стояла в очереди. Обручимся ниточкой?
Она долго плакала у него на груди, просто слезы потекли сами собой, плакала и думала, что полагающееся по случаю слово сказано не было, но, оказывается, была ниточка, ровнехонько на два их пальца. А ребеночка ей хочется, но, как сказал Павел, не пойдешь же искать специального мужчину, если уже узелок завязался с этим. И хотя слово главное сказано не было, но именно на этого мужчину у нее трепыхается сердце. Как-то так случилось, но возможность помочь плачущему в детсадике ребенку стала главной для Тони, а Павел сказал, что ему чуть-чуть жалко комнату и Питер, но начинать новую жизнь надо с нового места.
Соседка все хлопоты взяла на себя, Павел отдал ей паспорт. Вот с Тоней было сложнее. Ей надо было ехать и выписываться, но Павел сказал, что все это мура собачья, никому не нужная. Поселятся в Москве по законному ордеру, а там будет видно. Можно будет и съездить вместе или потерять это к чертовой матери. Соседка предложила не трогать мебель, а оставить все как есть, и дочь ее оставит в своей квартире все как есть. «Это будет и дешевле, и спокойнее. А антиквариата ни у вас, ни у нее. Доски. Возьмите, что вам дорого». Павел открывал дверцы, высовывал ящики, но ни от чего не вздрагивало сердце.
– Посмотрите еще ваш шкаф в кухне.
Ну, там совсем была одна ерунда. Он встал на табуретку, чтобы посмотреть верхнюю полку. В самом углу ее стояла прикрытая полотенцем супница. Бог ты мой! Из-за нее была свара с женой, а он ей доказывал, что все супницы кончились еще в его детстве. Оказалось, что одна, правда, с отбитой ручкой
