Наталья не находила себе места. Вышла, дура, замуж, чтоб выйти, чтоб не торчать в глазу замужних подруг, ну и что? Дочка смеется: «Ну, мать, как ты можешь жить с этим питекантропом?» Она забыла, что такое питекантроп. Полезла в словарь, разозлилась на самою себя, на состояние противной зыби, в которой находилась, и так же неожиданно, как вспомнила питекантропа, поняла, что ни дурацкий ее муж, ни бессердечная дочь не имеют отношения к ее состоянию, что где-то внутри ее болит Алка, болит как часть тела, как порез, как ожог. Алка ей никто. Никто была и Елена. Ей нужна сестра, когда-то ею преданная и за это не прощенная. Ей нужно родственное существо, кровная связь, которую, получается, не дураки придумали, если она в тебе криком кричит. Родители, родня, родные, родственники, даже Родина – все от рода, рождения. Говорят, сейчас рвутся корни самые что ни на есть глубинные. Пусть говорят! У нее они связываются, она через столько прошла, чтоб понять: нет ничего дороже этого родственного тела, тела твоего замеса, твоих атомов. Она сейчас же поедет к Марии. Она скажет ей о тревоге, которая носит имя Алла. Может, это дурь, а может, нестоящая ерунда, но надо поговорить с родными.
Она собиралась быстро, как всегда умела. Откуда ей было знать, что род имеет еще одно значение – преисподняя, ад, что просто когда-то обмишурились переводчики, потеряли букву. Вот и взыгрывает слово своей адской сутью, издеваясь над людьми, припадающими к искаженному слову.
Наталья домчалась быстро, ей открыл Кулачев – как говорится, на него рассчитано не было; Маша лежала бледная и осунувшаяся, вот уж точно – бабушка своего сына. Но никто с ней не хотел поделиться – «все хорошо», «все хорошо», но она ведь видела – плохо. Потетёшкала малыша, между делом как бы спросила, как дела у Алки. Определилась ли она как-то в жизни или так и будет хвостиком у грузинского паренька?
– Теперь нас не спрашивают, – сказал Кулачев.
– Ну, спрашивать никогда не спрашивали, – ответила Наталья, – но общее понятие, правило, как надо, существовало. А потом его кошка языком слизала.
– Ты правильно сказала, – Мария Петровна поднялась на подушках, – общее правило было, а свое, личное, считали чушью. Теперь и общего нет, и личное понятие пробивается сквозь асфальт.
– И какое имя у асфальта? – насторожилась Наталья. Она в этом доме всегда настораживалась.
– Бездушие, зло…
– А, это, – засмеялась Наталья, – оно, Маша, от дьявола. Бог лишает разума, дьявол отнимает душу. Что заслужили, то и получаем. А девчонка растет беспутная, не в смысле гулящая, а в смысле без пути. Вы, дорогие мои, маленьким занимаетесь, а большая от рук отбивается.
– Ты что-нибудь знаешь о ней? – спросил Кулачев.
– Ничего не знаю, но у меня какая-то тревога.
– Не бери в голову, – сказал Кулачев, – она была у нас. Деловая и энергичная.
«Нет, – подумала Наталья. – Не те слова и не тот тон. Она была тут, в результате Маша навзничь, а ты дома у плиты. Не хотите говорить – не надо. А вдруг бы я могла помочь?»
– Наталья гиена, – сказал Кулачев, закрывая за ней дверь.
– Что мы будем делать, Боря? – тихо спросила Мария Петровна.
– Ничего, – сказал он. – Пустой номер. Как он докажет, что это его ребенок? И что Алка знает? Может, Павел Веснин остался Елене должен две тысячи рублей. Или она ему? Конечно, меня беспокоит Алка. Тут гиена права. Пошла к чужому человеку в дом. Ну и каково им после нее стало? Успокойся, Маруся. У нас с тобой сын, зарегистрированный по всем правилам и по воле его матери. Все. Девчонка просто сволочь. Прости меня, дорогая.
– Не прощу, – сказала Мария Петровна, – это я имею право на гнев, ты не имеешь. Она моя внучка, она дурит от сиротства. Мы ведь правда бросили ее на произвол.
Глаз совсем заплыл. Болела скула. «Если пойти и снять побои, то Кулачева можно забрать в милицию, – думала Алка. – Но бабушка останется одна и может рухнуть. Этого мне не надо. Она хорошая, просто попала в плохие обстоятельства. Не по своей вине, по незнанию. Поэтому пусть Кулачев сидит дома, она поедет к Веснину и скажет, что все предупреждены и он может ехать к своему сыну и забирать его. Он отец, а Кулачев дал ей в глаз за правду – значит, чует кошка, чье мясо съела. Я поступаю справедливо».
Пока она добралась до Весниных, уже был вечер. Павла дома не было, у него была встреча с геологами, давно назначенная. Тоня успокоилась, и маленький больше не плакал.
Алка позвонила в дверь. Тоня открыла ее на цепочку. Увидев Алку, она тут же захлопнула дверь и ни на звонок, ни на стук ногой в дверь не отвечала. Опять заплакал ребенок. Алка спустилась во двор и стала смотреть в окна Весниных. Но ничего не было видно. Горел маленький свет. Она не знала, что делать. Но энергия ада не давала покоя. Она остановила мальчишку и попросила листок бумаги и ручку написать записку. Мальчик полез в ранец. Листок был мятый, в крошках булки, ручку он не дал – «самому нужна», дал огрызок карандаша с едва видным грифелем. Алка писала на цинковом подоконнике окна первого этажа. Было высоко, косо, неудобно, но ничего подходящего не было.
«Ваш сын Павел, – писала она, – живет на улице Новослободская, квартира 29, в доме, внизу, пельменная. От метро направо пять минут».
Карандаш на этом кончился. Алка положила записку в почтовый ящик. Доверия он не внушал, как и все остальные. У них был заброшенный вид, и возможно, что им уже не пользовались. Она попыталась достать записку, чтобы перенести ее под дверь квартиры или в замочную скважину, но записка хорошо упала на дно и светилась в почтовом окошке.
«Захочет – увидит», – подумала Алка, хотя ее не устраивала такая неопределенность, ей хотелось стремительных действий и быстрой, как олень, справедливости жизни. Но пришлось ехать домой. Георгий был уже дома, он ездил только в библиотеку, лекции пропустил, ему хотелось поговорить с Алкой, его бабушка настаивала, чтоб он жил у нее, она говорила, что неприлично жить вместе с девушкой, на которой еще только собираешься жениться, но она говорила это каждый день, она молчала только сначала, когда умерла Елена. Сегодня бабушка сказала странные слова:
– Ты думаешь, что всегда будет только любовь? А будет столько разочарований, обид и даже ненависти. Семья не всегда может пройти через это. Любовь может. Но вы же размазали и любовь, и семью. У вас все сразу неправильно. А неправильность – зло, уродство.
Он стал кричать, на что бабушка сказала:
– Раньше ты этого не умел.
Георгий понимал, что горе не закаляет человека, оно его искривляет. У него слишком много потерь. Но у него ведь и приобретение. У него Алка. Но последнее время с ней что-то случилось, она не так пахнет, она не так светится. У него появился страх за нее. Надо бы уехать на время, но именно сейчас он набрал книг из библиотеки, ему нельзя отставать.
Алка пришла с подбитым глазом. Он стал выспрашивать, она ответила, что это ей орден в борьбе за справедливость. Он обцеловал фингал нежно, кончиками губ.
– Не выходи на улицу, пока я не найду тебе большие очки.
– Подойдут мотоциклетные, – смеялась она. Но правды так и не сказала. «Значит, есть вещи, которые даже мне нельзя сказать», – думал Георгий. Видимо, есть. Он ведь не рассказал ей о разговоре с бабушкой.
Вечером Алка обычно звонила Кулачевым. Такое было правило.
– Ты еще не звонила своим, – сказал Георгий, когда она вышла в ночнушке из ванной.
– Я у них была, – ответила Алка, накрываясь одеялом.
– Все в порядке?
– Отнюдь, – торжественно ответила Алка. – У них потрясение основ.
– Что ты имеешь в виду?
– Это будет завтрашняя новость, – сказала Алка.
– Я боюсь, – сказал Георгий. – Я люблю твою бабушку.
Она дернулась под одеялом. Она ведь тоже любила бабушку, но себе самой она сказала, что есть что-то выше любви.
– Нету, – в спину, прямо между лопаток выкрикнул Георгий. – Ничего нет выше любви.
Она сжалась в комок. Разве она сказала это вслух? Или мысленные слова можно услышать, прижавшись к спине? Потом она почувствовала мокроту. Этот дурачок плакал ей в рубашку, прижавшись к позвоночнику.
