– Я уже сплю, – сказала она.
– Я тоже, – ответил Юрай. – Но я проснусь для встречи с вами.
– Ишь какой! – буркнула женщина и назвала адрес. По дороге Юрай думал, что женщина не испугалась давать адрес, не удивилась звонку, не перенесла встречу на утро. Нахрап его выдержала и спокойно сдалась.
И дверь открыла сразу, несмотря на ночь. Два бультерьера стояли по бокам, молча и на изготовку.
– А я хотел вас обругать за доверчивость, теперь не буду.
Она впустила его в мрачноватую комнату, завешанную натюрмортами. На черном фоне белели распластанные крылья битой птицы, голубел виноград, красной сексуальной мякотью пялился арбуз, от обилия нарисованной пищи даже тошнило, хотелось закрыть глаза от гадостности этого человеческого свойства поглощать белое, голубое, красное, хрустеть зеленым, глотать коричневое, отсасывать розовое из шершавых раковых клешней. У Юрая даже возникло ощущение текущего по подбородку жира и отрыжки, икоты.
– Затошнило? – спросила хозяйка. – Это мой папа мазал. Реализм как патология в искусстве. Но очень дорого ценится именно за эффект тошноты. Не каждый его добивается. Так что вам от меня надо?
Она не знала ни Риту, ни Машу. Она не помнила ни о каком звонке. Она никогда не имела отношения ни к каким билетам. И она никогда никому не давала свой номер для транспередач.
– Но вы ведь Женя?
– Евгения Максимовна Муратова.
– Муратова? – переспросил Юрай.
– А чем вам это не нравится?
– Лидия Алексеевна вам кто?
– Никто. Была женой брата, но это давным-давно кончилось…
– Она не бывает у вас?
– Почему же? Она приводит иногда ко мне покупателей этой пищи, – Евгения Максимовна кивнула на натюрморты. – Лодя – деловая дама…
– Кто? – закричал Юрай.
– Лодя. Ну Лидия… Такое у нее домашнее имя…
– О господи! – воскликнул Юрай. – А летом она бывала у вас?
– Это лето у меня урожайное. Были хорошие покупатели…
– Бывая у вас, она могла говорить по телефону?
– А почему бы нет? Слава богу, пока у нас телефон не платный.
– Вы мне не скажете, что она за человек?
– Лодя? Волчица… Все умеет, все может, все делает.
– Свободна от мужчины?
– Она никогда от них не свободна. Место возле нее всегда занято. И на него большой конкурс.
– Что надо сделать, чтобы его выдержать?
– Ну не знаю… Правила меняются… Например, укусить бультерьера… Вы интересуетесь ею или все-таки мной?
– Как выяснилось – ею.
– Ну, тогда чао! Я от показаний отказываюсь. Все вопросы – ей.
– Вы сейчас позвоните ей или утром?
– Сейчас. Она поздно ложится.
Юрай понимал – если он выдернет телефонный провод, бультерьеры ему не простят. Значит, надо попробовать договориться с хозяйкой.
– Вы можете не говорить ей обо мне хотя бы сутки?
– С какой стати?
– Я журналист. Я расследую одно дело. Достаточно серьезное. Мне нужны сутки, чтобы довести его до конца.
– Не так уж я ее люблю. Но вы ничего не докажете. Лодя – женщина непобедимая. Из всякого тупика у нее десять выходов. Вообще она так живет – сначала строит выход, а уже потом тупик. Она обожает, когда ее загоняют. Тогда она идет к гладкой стене – и исчезает в ней. Имейте это в виду. И примите мои соболезнования. Мои собачки супротив нее – дождевые черви.
Юрай позвонил Нине Павловне узнать про Олю, но чужой женский голос ответил, что Нины Павловны по этому телефону больше не бывает.
– А Сева Румянцев?
– Это его мама, – ответил голос. – Всеволод ночью уехал в Москву. Кто его спрашивает?
– Это из Москвы и спрашивают…
– Из Москвы? От Лидии Алексеевны?
– Да, – ответил Юрай. – Лидия Алексеевна хотела уточнить номер поезда.
– О господи! – закудахтала женщина. – Я же не знаю. Муж на улице. Я сейчас ему покричу с балкона.
Юрай замер у телефона. Он уже все понял. Он видел этот ветхий балкон, на перила которого облокотилась женщина, забыв о страхе. И вот сейчас она закричит.
– Паша! Паша! – слушал он. – Звонят из Москвы, от Лидии Алексеевны. Каким поездом уехал Лодя?
Потом, запыхавшись, женщина шла к телефону и, заправив прядь за ухо и аккуратно прижав трубку, кричала:
– Вы меня слышите? Слышите? Это поезд Нальчик – Москва. В Москве он будет вечером. Передайте от нас привет Лидии Алексеевне. Сердечный!
Юрай позвонил Леону. Того не было. Ему оставалось думать час. Он ушел за «движок» и сел на пол в углу заплеванного эркера. Боже, когда знаешь, как же все очевидно! Что же это за куриная слепота такая бывает у человека?
Через час, почистив брюки от эркерной грязи, Юрай ехал по адресу Муратовой, который дал ему когда- то Леон. В дом было не попасть, и код, и вахтер, пришлось купить букет и с ним присоседиться к какой-то старухе, которая была подозрительна и непреклонна к даче показаний, но при виде букета все-таки сдалась. Провела. Он поднялся на двенадцатый этаж и сел на подоконник, тоже эркера, только мытого и ухоженного. На него смотрела дверь с золотистыми шляпками, как и та, горловская, и ручки здесь были такие же на усладу пальцам и ладони. Интересно, в московском сортире растет лжетрава?
…Где это у них началось? На югах, конечно. В какой-нибудь чистой и тихой бухте какого-нибудь Фороса. Дама Лодя лежала спиной на воде и произносила – предположим – мантры. Мужчина Лодя сильными руками рассекал воды, вычислив московскую красотку еще накануне за вечерним кефиром.
Они так хохотали в воде, обнаружив, что оба – Лоди. Такое случается раз в тысячу лет, чтоб общее имя – секрет, имя – муляж. Так что встретиться и расплыться было бы бездарно.
…Он приезжал сюда, смотрел «что» и «как» и переносил на убогую периферийную землю завоевания высшего света Москвы. Это было легко и просто, когда тесть – хозяин города. Любые марафеты по плечу… Но яичко упало и разбилось. Ах, какая была досада – эти перемены. Но не бросишь так просто дочь изгнанного райкомыча. На то, чтоб обрубить крылышки любому, сила у старика оставалась. Это даже наивная Нелка поняла. Соберутся блядуны и вынесут приговор. Фантастически быстро умирают птицы на подоконнике! Однажды ему дозволили скормить им яд. Кувырк – и нету птички. Глазки свои пустые вытаращат, и даже писка от них нету. На Дону – кончились форосские воды – встретил эту детдомовскую Машу. Ну, девка! Стремительный, дня в два-три, роман. Страстный, открытый на отдыхе и тайный, редкий, ночной дома. Ничего и никого не боялась детдомовка. Иногда ему даже казалось, вот эта женщина по нему, но вязало рот от одного слова Таганрог, от этого провинциального восторга: «Ах, у нас родился Чехов!»
Дама Лодя над этим смеялась особенно.
– Ты заметил, – говорила она ему, – что плебея и лавочника Чехова подняли на плечи плебеи и лавочники? Ты заметил их сладострастие по выдавливанию из себя капель рабства? Всякий другой, осознав рабство, рвет цепи, эти же выдавливают гной из прыща. И возникает, дружок, сепсис. Общее отравление рабством. Какая там свобода!
И ему сводило скулы от отвращения и хотелось выть. Вообще выть хотелось часто. Подпирало к горлу и
