едоков и пищи, и знал он для этого один бухгалтерский способ – уменьшение числа. Однажды Юрай почувствовал: его уже не пробирает. Не трогает простота, с какой человек идет на человека с этой самой бухгалтерской целью – чтоб его не было. Этого голубоглазого. Курносого. Морщинистой. Красивой. Белого. Черного. Маленького. Старенького. «Как я могу их судить, если мне уже, в сущности, не жалко ни-ко-го?» – думал иногда Юрай, и тогда надо было выпить. Юрай боялся этого даже еще не пристрастия, а пока только легкого способа забыться, он понимал, что на этом пути, где не он первый, не он последний, оставляли все: ум, талант, порядочность, да что там – всего себя без, поэтому – хотя никто этого не знал, – окорачивал себя, где только мог.
Правда, в тот день, когда просверлили ему дырку в полу, он очень пожалел, что запретил себе держать дома выпивку. Очень хотелось надраться. «Надрался» крепким чаем. Пил и думал. Думал и пил. Ерунда это или не ерунда? Мелкое хулиганство или некое предупреждение? Но тогда за что и почему?
Хочешь – не хочешь, но ведь совпало по времени – письмо от мамы про Олю Кравцову и вонючая проволока в дырке.
Неужели Лодя-Лодя вышли на тропу войны? Ведь они наверняка знали про труп. Они догадались, что и он знает. Вот его и выманили в дырочку, как выманивал он сам в детстве паука-тарантула. Выманили напомнить: никто не забыт и ничто не забыто. Ему это было сказано в образно-обонятельной форме.
В домоуправлении ему вяло сообщили, что три квартиры на седьмом этаже месяц как проданы под офис. Сейчас там идет перестройка, потому и дрель и все такое… Сказать про дерьмо было стыдно. Резонно получишь ответ, мол, а ты чего туда лез проволокой? А если бы рабочему, случайно ошибшемуся человеку, попал в глаз?
Одним словом, молчал Юрай. Аккуратненько в пакетик сметая опилки. Опилки были чисты и нейтральны, а дырочку пришлось вымыть, заливая кипятком, но это удовольствие для себя, любимого. Никто снизу ошпаренный ему не крикнул.
Надо было найти концы купленного офиса. Но концов не было. Нигде. Ни кто купил. Ни для чего. Глухо. Единственное, что удалось выведать опять же в ЖЭКе, это фамилии жильцов из трех бывших квартир.
Марья Николаевна Утюжникова, к которой приехал Юрай, всполошилась сразу, отчего голос ее стал высоким и пронзительным. Она так кричала, что все «законно» и «не имеете права», что Юрай понял: что-то не так. Потом испуганная женщина – спохватившись – так и сяк, в очках и без, вертела Юраево удостоверение, а Юрай разглядывал «окрестности» и не понимал: квартирка была много хуже той, прежней. Окна пялились не просто на север, а на серый безоконный торец высокого дома, а в этом унылом торце местами висели остатки старой пожарной лестницы, а большая часть ее – целые этажные пролеты – валялись внизу. И Марья Николаевна, разомкнув утром веки, ничего больше не могла видеть, как только проржавленные скрюченные металлические кости.
– Мне удобно, – твердила она. – Тут ко всему ближе. – И это тоже было ложью.
Единственный автобус, идущий к метро, Юрай ждал сорок минут и дождался не только его, но и Марью Николаевну, прибежавшую к самому отходу и шустро втиснувшуюся в дверь. Юрая она не заметила, а вот он как раз обратил внимание, что Марья Николаевна, будучи сосредоточенной, никого в упор не видела, за что была ужалена строгой дамой не то из учителей, не то из партработников:
– Что это вы, Маша, стоите на моей ноге, а не здороваетесь?
Тупо посмотрела Марья Николаевна на даму и ответила самое то:
– Нет, я не выхожу.
Если бы Марья Николаевна, сообразив, извинилась или, наоборот, извинилась, сообразив, Юрай пошел бы своей дорогой и был таков, но женщина, до такой степени не присутствующая в реальности, стала Юраю интересна, и теперь он уже поднял воротник и прикрылся газетой, потому что понял: ему очень важно знать, куда это она сорвалась сразу после его ухода? И не значит ли это, что в ее новой квартире и телефона нет, тогда как в прежней был. И что способно было подвигнуть немолодую даму, явно не алкашку, на переезд в квартиру без телефона? Ведь по московским меркам вещь просто несуразная.
Следить за Марьей Николаевной было одно удовольствие: она всю дорогу так ничего вокруг себя и не видела.
Но чем дальше он ехал за женщиной, тем бессмысленней казалась поездка. Ну вышли они на Варшавке, ну подошла Марья Николаевна к длинному дому, в просторечии называемому «небоскребом лежа». Ну вошла в седьмой подъезд. Юрай понял, что затея ехать сюда была предельно глупой, он ведь даже не знал, к кому она приехала, а если узнает, что это ему даст? Пока соображал туда-сюда, как быть, из подъезда вышел мужчина и пошел к затрюханному «москвичонку». Не успел он раскочегарить свою развалину, как на балкон второго этажа выскочила раздетая Марья Николаевна и стала кричать:
– Петя! Петя! Я дозвонилась. Она уже дома.
Петя развернулся и уехал, Марья Николаевна проводила его взглядом, раздетая и растрепанная, а Юрай подумал: «Если это ее родственники, то старая квартира была бы к ним ближе. На метро по прямой двадцать минут и без всяких автобусов. А сейчас она едет полтора часа. Надо иметь какую-то очень большую цель, во имя которой делать себе хуже. Деньги? Доплата? Житейское дело. Абсолютно не криминал в наше время. Но она ведь нервничает, как будто криминал есть…»
Вторая семья из двухкомнатной квартиры поселилась замечательно. Хозяин квартиры вагоночкой обивал лоджию и рассказывал Юраю все откровенно, как бывшему соседу:
– Я им сразу сказал. Мне обмен не нужен. Меня надо простимулировать, чтоб я с места тронулся.
– А кто это они?
– «Новые русские», – засмеялся хозяин. – Хичники. Им нужен весь этаж. Полностью, чтоб все поломать по-своему к чертовой матери. Я так понимаю. Покупают. Перестраивают по хорошим стандартам и продают уже за другие деньги. В сущности, нормально, если привыкнуть. Привыкнуть, знаешь, к чему трудно? К тому, что у других миллионов, как на тебе сыпи. Обидно. Этот, что приходил… Мужик как мужик, пядей во лбу не видел. В даме той – да… Видна… Пядь… Пальчик иголкой не натыкан. Это я к тому, что она ни к чему в жизни не прикасалась, ни к кастрюле, ни к пеленке. В общем, баба из деловых, но не нашего замеса. Не советского. Может, из эмигрантов?
– Опиши ее.
– Не могу, – засмеялся бывший сосед. – Очки в полморды и матовые к тому же. Шляпа с обвислыми полями до самых очков, а снизу ворот свитера, и она в него подбородком заныривала. Один носик торчит, да и то красный и сопливый. Я ей сказал: «Мадам, разносите заразу». А она в ответ: «У меня аллергия на ДСП. Не надо нервничать».
Третья семья на этаже уехала в Израиль.
Трещат под тобой стены, Юрай, буквально трещат. И не найти концов.
«Что их искать, если они у меня в руках, – думал Юрай. – Я один знаю правду о гибели двух женщин, и они знают, что я знаю! А тут еще некстати всплыла третья – Оля, на что, как теперь говорят, рассчитано не было. Теперь пребывание в живых Юрая и полуживого Михайлы – вещь для них опасная. Никогда же нельзя сбрасывать со счетов, даже в наше паскудное время, что может возникнуть некий ретивый законник, которому захочется пойти по ниточке от Оли назад. И тогда – хочешь не хочешь – выйдешь на Михайлу, а за ним кто? Он, Юрай нашего времени. Спросите его! В свое время Леон о еще живой и веселой девочке Оле сказал, что за дальнейшее ее благополучие он не поручился бы ни за что. И как в воду глядел. Вот я теперь… что такое, например, дырочка в его полу? Предупреждение? Неслучившаяся попытка? Прямо „Пестрая лента“, а не жизнь».
Юрай пошел к Леону, чтобы рассказать ему все. Как всегда, Леон слушал с закрытыми глазами.
– Напрасно они так всполошились, – вздохнул он. – Атавистический страх перед возможным наказанием. Дураки. Они еще думают, что закон где-то есть, – закона, Юрай, нет уже нигде. Никто не будет связывать Олю с теми старыми смертями, даже если это очень нетрудно. Старая система правосудия рухнула, новой нет, и когда еще будет, есть куча времянок права, которых снести ничего не стоит. Ничего не будет, Юрай. Ничего. Оля канет, как канули и те женщины. А вот твоя жизнь, жизнь Михайлы, твоей мамы, даже новой твоей знакомой Марьи Николаевны в одночасье стала опасной. Потому что твоя сладкая парочка хоть и знает цену времени и людям и держит, как я понимаю, все под контролем, но спать будут крепче без тебя, Юрай, в первую голову. Исчезни, сынок, исчезни с поля их игры. Напиши в ЖЭК заявление, что тебя просверлили, спусти дело на уровень идиотии рабочего класса, это их успокоит. Базарь по поводу дырки в полу. Базарь!
