Может, не было иного способа у Михайлы воззвать к возмездию, как обозначиться перед Юраем вот так, четко и ясно? «Я еще тут, – будто бы говорил Михайло, – и я не уйду, пока ты, Юрай, не сделаешь дела, потому что, кроме тебя, некому». «Ты хочешь, чтобы и я так же лег, как ты?» – грустно спросил Юрай. «Не имеешь права ложиться, – отвечал Михайло, – нас ведь уже четверо. Оборви цепь, Юрай, оборви…»
Откуда-то сбоку, казалось, из самых могил, материализовалась старуха в странном одеянии – поверх фуфайки она была покрыта старым детским стеганым одеялом, пришитые веревочки к которому были бантиком завязаны у нее под шеей. Старуха поправила Михайлов шерстяной штандарт на груди, ногой подоткнула землю, еще более придавая могиле форму Михайлы, и сказала:
– Они так думают… Они думают, что мы дураки… У меня тут мой дед… Сорок дней как… Так когда его хоронить, я лошадь в конторе просила… А телефон забряцал… Про дружка твоего из Москвы по телефону спрашивали. Откуда-то издалека. Звонок такой – блям-блям-блям – быстрый.
– Кто звонил? – спросил Юрай.
– Бригадир же отвечал… Работает, мол, скотником, сказал. Заработок какой есть… Здоровья он слабого. Я тогда даже перекрестилась. У него – у бригадира нашего – глаз очень плохой. Молитву надо от него знать. Вы все чертополохи, законов природы не знаете. Но если бригадир говорит – больной и слабый, – то, значит, смерть пришла за человеком и стоит рядом. Бригадир наш смерть видит за пять дней. Вот твой дружок и лежит на окончательном месте. Ты ахаешь, а бригадир давно знал…
Старуха уходила долго, все мелькала и мелькала среди могил одеялом-буркой, похожая на запущенного в небо, но запутавшегося на земле змея.
Бригадир был низкий, квадратный, мрачный, на Юрая смотрел тупо. Не понимая. «Какой там еще телефон? Да он мне никто, твой кореш… Я его уже забыл».
Пришлось повторить вопрос три, четыре раза, и только из раздражения на Юрая – чего, блин, пристал? – бригадир, наконец, сморщив в сеточку лоб, набряк носом, вызывая таким образом в памяти зачем-то нужное этому городскому полудурку воспоминание.
– Ага… – сказал он. – Ага. Был вопрос по телефону от женщины относительно заработка. Как бы на подачу алиментов. Удивление было, что мало выходит. Я и сказал, что мужик физически слабый, на ладан дышит…
– Скажи, вспомни… – Юрай ловил момент напряжения мысли у бригадира. – А не приезжал к нему никто в день, когда он напился? Не сам же он гулял…
– В том-то и дело, что сам, – отвечал бригадир. – Он же вообще ни с кем тут… Конечно, женщину он иметь мог… Это у нас пожалуйста… Но он же был насквозь негожий. У него и моча кровяная шла… Сам видел… Он мне так невежливо ответил: «Пошел ты на…» А я по-хорошему траву хотел предложить. У нас в балке под старым мостом растет такая… От кровотечений.
– Ну сам подумай, – сказал Юрай, – Михайло весь изнутри побитый. Ему пить больно. Понимаешь, больно! Вот я к нему приехал, смотри… – Юрай раскрыл чемоданчик. – Видишь, что я ему вез? Соки. А я нормальный мужик, я выпить вполне готов, даже очень…
– Это мы щас, – оживился бригадир, доставая из-под стола бутылку водки. – Помянем.
Непостижимым образом унюхав, с разных концов деревни пришли трое запыхавшихся мужиков – «чтоб успеть!» – и продавщица из сельпо в резиновых сапогах на босу ногу. Продавщица – умница! – принесла бутылку спирта «Рояль», вручила ее Юраю, сказала, сколько с него, и добавила: хорошо, мол, что она «в курсе дел» и не допустит, чтоб и на этот раз не помянули человека как следует. Она в окно за передвижением Юрая следила, и сейчас определенно явится баба Саня в своем одеяле, потому что тоже за Юраем следила – заметил? – непомянутый по всем правилам покойник на кладбище – это хуже нет. Может вызвать мор и глад. Так и сказала: «Мор и глад». А тут и баба Саня ногой открыла дверь, неся впереди себя миску с корявыми солеными огурцами, которые довершали собой законность и правильность печального застолья. Пакеты с соками дамы ковыряли ключом от сейфа, потому как «наши мужики все как один смирные, а значит, ходят без ножей».
Московская машина в деревне в день смерти Михайлы всплыла в разговоре естественно, как труп Оли Кравцовой в половодье.
Выяснилось, что видели ее почти все.
…Продавщица, Вера ее звали, решила, наконец, пока народу в сельпо нет, вымыть стекло на прилавке, а то замазано так, что ценников не видно. В стекле она и увидела отражение машины, «не нашей, у нее и фырк другой», выскочила на крыльцо, а та уже свернула за угол. Хотела побежать за ней, чтоб узнать, к кому, да как ударилась коленкой. Вера продемонстрировала коленку с остатками приличного синяка.
– Об косяк, – добавила она с удовлетворением.
Видел машину и бригадир. Он как раз шел с дальней фермы и смотрит – легковушка ползет. «Вот еще проедет сто метров, – подумал он тогда, – и застрянет, а тягач у меня разобранный стоит». А легковушка у самого топкого места сделала разворот и с концами.
– По отношению к месту, где умер Михайло, это как?
– Топкое место как раз там и будет.
– Получается, машина не останавливалась? – спросил Юрай.
– Получается, – ответил бригадир.
– Стояла машина за клубом, – вмешался мужик, который пил спирт неразбавленным и огурцами не закусывал. Он эту жидкость глотал и, закрыв глаза, замирал на время. И лицо его при этом становилось как у античных богов. – Стояла машина, – повторил мужик, превращаясь из бога в деревенского алкаша, на лице которого не то что одухотворенности, просто смысла не было. Не мысли, нет, смысла на лице не было. Так вот… Их клуб был давно забит-заколочен, с тех самых пор, как перестали возить в деревню кино и лекции. Клуб зарастал бурьяном, как оказалось, бурьян замечательно приживается на бетонной основе. За клуб ходили мочиться мужики, если у них в конторе случалось застолье и присутствовали бабы, то есть женщины, тогда – по приказу бригадира, который понимал, как надо, – нужду справляли подале от порога, потому как бабы, то есть женщины, от запаха мочи почему-то злели. Так вот он, одухотворенный мужик, и он же мужик без смысла, как раз пошел туда, за клуб, для нужды, хотя женщин не было, но он уже взрастил в себе понятие «это дело относить от людей подальше».
Но номер не вышел, потому что стояла там машина и в ней кто-то сидел и дымил в окно.
– Женщина? Мужчина? – спросил Юрай.
– Не могу знать, – ответил мужик. – Не могу. Я тут же сделал разворот кругом, так как уже ковырялся в ширинке. Такой момент у меня был. Острый…
– Баба, – сказал другой мужик, который огурцом вымахивал остатки сока на разорванных стенках пакета. – Я сигарету нашел с краской для губ.
– Где нашел? – вскинулся Юрай.
– На дороге. Беленькая такая лежала. Я поднял – сигарета. Тю! А я и не знаю, что подумал. Но с издали так непонятно белелось…
– Их было двое, – заговорила баба Саня. – Это точно – двое. Мне сон был. Двое приехали в черной- пречерной машине. Я думала, за мной. Оттуда! Дед прислал. И я ему вроде говорю: «Ишь, небось на том свете начальником стал. Машины гоняешь». А машина ширк мимо меня. Значит, не дед и не за мной. Мне обидно стало, и я ей вслед плюнула.
– Во сне? – спросил Юрай.
– Не во сне, а с крыльца! «Тьфу на тебя, – сказала я, – черная нечисть! Смущаешь тут еще живую».
– У тебя, бабка Саня, в голове каша, – сказал бригадир, – было не было – сон не сон. Следы от машины были, это точно. Я еще подумал: кто-то дорогой ошибся. Гостей-то ведь ни у кого не было!
– Были, – тихо сказал Юрай. – У Михайлы.
– Скажете! – воскликнула продавщица. – Приехать на хорошей машине, чтоб выпить на скотном дворе? Какого вы мнения о людях!
Номера не помнил никто.
Цвет все видели – черный.
Насчет марки спор шел на тему – наша не наша. Женщины отпали по незнанию, мужики с удовольствием вспоминали все названия машин, какие когда-либо слышали. Одухотворенный без смысла дошел даже до «Студебеккера» и долго и со вкусом обсасывал слово и плакал, вспоминая мальчишью
