веранды режиссера. Это было теплое заветренное место. Потом он шел вокруг дома и останавливался возле большой садовой скамейки, которая стояла у стола для пинг-понга. Здесь всегда была тень, здесь был север дачи. Здесь он и обнаружил когда-то, видимо, существовавший второй вход… Остались следы старого крыльца, может быть, с кокошником, который сняли по причине его старости и гнили. Вообще с этой северной стороны дача режиссера была изношена как бы больше. Тень и холод тихонечко чернили дерево, а потому старое крыльцо и сгнило раньше. Осталось в стене окно-дверь. Переплет окна явно был новый, а низ двери старый, зеленоватый. К двери плотно прилегал кусок бревна, как бы сход. Юрай понял – когда дача была полна народу, то дверь эта могла открываться, и, возможно, дочь режиссера бегала на свидания прямиком из спальни по бревнышку или, наоборот, к ней ночью можно было легко войти… В воображении Юрая дом ожил, заговорил, здесь стало весело и романтично, ночные свидания были наполнены лукавой тайной прелестью…
Юрай как-то подошел к бревну, подняться по нему он еще не смог. Он сам не знал, что ищет вокруг, но с этим уже ничего нельзя было поделать – вновь возник этот ниоткуда взявшийся внутренний зуд-водило и сказал ему: ищи. Юрай палкой-тростью, с которой теперь не расставался, лениво шевелил старые сухие листья вокруг дачи, от обнажающейся земли пахло сыростью и крепким грибным духом. Она лежала тут же, рядом, она была подсунута под бревно так ловко, что никоим образом не влезала наверх, она обреталась как бы на своем законном месте – кочерга. Юрай взял ее в руки, как будто знал, зачем и как… Это было элементарно подцепить старую забытую дверь. Она только чуть звякнула стеклом и открылась почти бесшумно. Из дома потянуло горячим застоявшимся воздухом нежилого дома. Кровать Светланы стояла изголовьем прямо к двери. Как же так можно оставлять дачу, если ее открыть – раз плюнуть? А из их дома эта дверь не видна, может, сюда уже и вадились любители чужого… Но Юрай знал – не вадились… Это он думает поверхностную формальную мысль. Ворье, конечно, войти могло, могли кокнуть окно, выдавить дверь, но наличие кочерги под бревном – это уже тайное знание. Юрай разглядывал дверь и понимал, что был один способ ее поддеть – его, Юраев, способ, но он у него сложился не мгновенно, не с налету, он ведь как бы вычертил его на бумаге, он создал его в проекции. Одним словом, он знал, что хотел, когда нашел кочергу. Юрай так же, кочергой, прикрыл дверь и положил ее на прежнее место. Он понял, что это его знание требует от него дальнейших поступков и мыслей, но всем своим поломанным, больным и едва не убитым телом уже протестовал, знал, что надо уйти с этого места и никогда больше к нему не возвращаться. Ему нет дела до тайных ходов в дом Красицкого, тем более, что трагедии, произошедшие в его семье, никоим образом к кочерге дела не имели. Ольгу задушили в перелеске, а Светлана умерла от сердечной недостаточности. При чем тут маленькая деревянная дверь в стене? Пиши детектив, Юрай. На больном досуге самое то. А в жизнь, пахнущую грибами, смертью, затхлой пылью, ржавчиной, звучащую стеклом, комариным писком, скрипом дверных петель, не влезай. Не твое собачье дело.
Но остро хотелось узнать: они были смазаны или нет? Петли? Почему так бесшумно открылась старая дачная дверь, которой просто полагалось взорвать тишину ночи. Юрай подошел вплотную к стене дома. Нижние петли оказались на высоте его груди. Они были жирно смазаны, от души, по желобу стекал ручеек. Масла на петли не жалели, их не смазали, просто полили. Смешно же подумать в наше время, что взрослая молодая женщина Светлана готовит дверь для любовника тайком от папеньки и маменьки? Да и не было ее на даче. Приехали родители, сняли с окон щиты, вот он тут стоит рядом со стеной, щит. Красицкий уехал, его жена задержалась, вышла погулять в лесок – кстати, зачем? Задавал этот вопрос кто-нибудь или нет? Там и осталась… Потом приехала обеспокоившаяся дочь и осталась тоже. Надо ли было ей смазывать старые петли?
Юрай понимал, что все его мысли, как сказали бы в Одессе, «значения не играют». Что это он сам себе устраивает боль на голову, и теперь главное не проговориться Нелке, потому что кончиться это может одним – она просто увезет его отсюда.
И вдруг, сам того не осознавая, из потрохов, из тайного глубинного страха, Юрай почти крикнул:
– Увези! Христом Богом прошу, увези!
– Чего это вы? Сами с собой.
Там, где кончался стол для тенниса и где вовсю начиналась смородина, по пояс в зарослях стоял тот парнишка с почты. Как его там? Коля? Он смеялся над Юраем, который со всех нормальных точек зрения выглядел как идиот: стоял у чужой дачи, размахивал палкой и произносил какие-то слова, похожие на любимую песню Коли: «Увези ты меня в Гималаи». Коля от этой песни, как теперь говорят, тащился, а ноги певицы Маши Распутиной его вообще приводили в состояние легкого помешательства. Выше пояса – нет, он мечтал о другой женщине, но ноги… Ноги должны быть Машиными. Коля был этим озабочен и озадачен сразу. Он понимал несоразмерность собственного положения в мире и собственных же притязаний. Дураком Коля не был, но и большой умницей не слыл. Это гнусное, скажу вам, межместье… И Коля уже отрастил приличный комплекс неполноценности, хотя не подозревал, что это называется именно так. Парень злился на почту, родителей, свою физическую слабость – он был сильно близорук, но очки упрямо не носил и мечтал о том, как однажды понадобится
Колю несколько удивило, что сосед Красицкого бродит не в своем дворе. Нечего ему там делать. Но сосед шкандыбал к нему со своей палкой, и лицо у него было нормальное, не похожее на лицо нарушителя территориального пространства, и пока Юрай шел, Коля его простил, потому что калеке гулять трудно, вот он и бродит между двух сосен в прямом смысле слова. Две старухи-сосны действительно торчком торчали – одна на режиссерском дворе, другая в соседнем. Это был опознавательный знак от самой станции. «Где живет режиссер?» – «А вон, видите две сосны?» И люди шли…
– Брожу вот, – сказал Юрай. – Так сюда никто и не едет. Не ровен час и обворовать могут…
– Это запросто, – согласился Коля. – Каждый день что-нибудь тащут…
– А дачка хороша, – вел свою тему Юрай, – из старинных, на два входа…
– Не… – покачал головой Коля, – ход один.
– А по моей мысли, – осторожненько говорил Юрай, – с этого боку должно что-то быть… Крыльцо какое-нибудь, террасочка…
– Не было, – твердо сказал Коля. – Они давно тут живут… Я еще дитем был…
– Ну, значит, это моя фантазия, – засмеялся Юрай. – Я вообразил себе ход и свидания через него…
Коля весь аж вздрогнул. Такая тема! Но сказать что-то в масть не хватало ни слов, ни фактов. Он во двор режиссера зван не был, а когда сюда наезжало много народу и стучал по пинг-понговому столу шарик: «щелк-щелк», «щелк-щелк», то он стеснялся подходить близко и смотрел со стороны сараев тетки Кравцовой, высадившей по периметру двора какую-то гадостную траву от дурного влияния, которое шло, по ее разумению, от Красицких. У него, Коли, когда он приходил к сараям тетки и смотрел на смутные по причине близорукости фигуры, начиналась крапивница от той самой травы, которая была высажена как бы от дурного глаза. Вот она вся и внедрялась в Колю, подглядывающего и влюбленного в зло мальчонку, которого даже волдырем на коже нельзя было отсюда прогнать. Коля все это вспомнил одномоментно и тут же увидел в близоруком своем мареве длинную-длинную белую занавеску, что взлетала по ветру как раз в этом месте, где Юрай плохо прикрыл тайную дверь. Действительно, у открытых окон не бывает таких длинных занавесок. Из стены дома, как длинный шарф, билась на сквозняке штора.
Если была штора, то была дверь и были свидания. Коля с замиранием сердца подошел к стене дачи и взошел по бревну.
– Да, – сказал он. – Действительно. Вон и кровать видна Светланы-покойницы. Если размышлять дальше, то и убить ее было легко. Но у нее, конечно, остановка сердца. А если от испуга? Можно ведь напугать до смерти? – Юрай вспомнил лицо Светланы. Простоватое в жизни, в смерти, в потрясении конца, оно обрело загадочность и освобождение от простоты как свойства ложного. Но ведь должно быть все наоборот! Смерть вносит ясность, ясность – простота… «Фиг вам, фиг вам!» – думал Юрай.
– Не бери лишнего в голову, – сказал Юрай Коле, но больше себе.
– Вообще-то, – ответил Коля, – я до черта близорукий. Мне все лица – пятна. Мне, чтоб разглядеть кого, надо надевать очки. Но я не люблю. У меня в очках лицо придурка. – Коля достал из кармана старые, почти старушечьи, очки и надел их. Он действительно выглядел смешно. Лицо делалось еще более скуластым и как бы раздвигалось вширь, в нем одновременно возникало что-то лягушачье и в то же время совиное.
