столов: они были пусты, содержимое эксперты уже увезли; в одном из ящиков белой краской был выведен кружочек, самый маленький из всех: чтобы рассмотреть его, Дуке пришлось сесть на корточки... Так, что это по карте? № 18 – пятьдесят швейцарских сантимов. На этом месте была обнаружена швейцарская монетка в полфранка. Дука мотнул головой, как бы желая сказать «нет», но он не хотел сказать «нет», он пытался стряхнуть с себя все это.
– Сторожиху! – приказал он, по-прежнему сидя на корточках, опять отрицательно качнул головой и добавил: – Одну, без мужа.
Он встал, снова уселся за этот стол и на этот стул, где каждый вечер, кроме выходных, сидела учительница, ныне покойная.
Маскаранти подвел к столу старуху, жену школьного сторожа. Ее седые волосы были острижены очень коротко, «под мальчика», – совсем даже не по возрасту.
– Дай ей стул, – распорядился Дука.
Маленькая измученная женщина робко присела на краешек.
– В котором часу начинаются занятия? – спросил он.
– Утром в половине седьмого.
– Как? Разве это не вечерняя школа?
– Вечерняя, – согласилась сторожиха, – но не все ребята могут приходить вечером, потому приходят на час с полседьмого до полвосьмого. Потом, в восемь, начинают эти, из коммерческой школы, стенографистки, бухгалтеры. А после обеда – курсы иностранных языков.
– Разве это не вечерняя школа? – вновь тупо спросил Дука и потянулся к Маскаранти – за сигаретой.
– Она только так называется, а работает весь день. – Старуха отвечала четко, хотя видно было, что нервничает.
– А вечером?
– Вечером занятия только здесь, в аудитории А. – Сторожиха изо всех сил старалась не смотреть на доску с похабными картинками, но та как назло маячила у нее прямо перед глазами.
– И что же они здесь изучают, в аудитории А?
– Да чего им изучать, этим рататуям?! – От горечи и гнева в ее правильном выговоре прорвались миланские диалектизмы (она хотела сказать «этим подонкам»). – Они же все пособие получают, сами небось знаете, как дамочки с черными сумками ходят по бедным семьям от площади Лорето до Ламбрате, все уговаривают родителей, мол, ваши детки, вместо того чтобы шары гонять в бильярдной, должны посещать вечернюю школу, вот и добились своего, а что толку? Ничему они тут не учутся, как только над учителкой измываться! – Она стиснула зубы, задышала часто-часто и выпалила: – Теперь вона угробили – и как с гуся вода. Опять в бильярдную, там, поди-ка, им есть у кого поучиться всяким безобразиям!
Да, старушка с волосами, подстриженными а-ля гарсон, как говорили в прежние времена, выразилась ясней некуда. Дука сразу помягчел.
– И в каком же часу начинаются эти занятия?
– В полседьмого. – Сторожиха вновь прерывисто задышала, видно, и у нее из головы не шла молоденькая «учителка» Матильда Крешензаги, ведь она первая нашла ее после бойни. (Совершенно голая, та лежала на полу под самой доской, промеж ног, таких белых в мертвящем свете люминесцентных ламп, струился алый ручеек, все тело было в жутких кровоподтеках, а стоны ее, «учителки», разве забудешь?) – Но они раньше приходют – не для того, чтоб заниматься, они не из тех, кому ученье идет впрок, а чтоб сговориться, какое бы непотребство учинить. Я два раза в полицию заявляла: смотрите, говорю, от этих ребят добра не жди. Так знаете, что они мне ответили? Наша воля, мы бы, мол, всех их в отхожее место спустили, да нельзя: по закону им полагается образование получить, стало быть, они должны ходить в школу. А я им: да в какую школу, вы на рожи-то их поглядите, им же убить – что плюнуть! А они мне: вот когда убьют, тогда и посодим, а пока не убили, пущай сидят здесь и учутся. Таков закон. Закон!.. Ду и доигралися, всех полиция замела, а учителке-то это уж не поможет, померла, сердешная, потому закон таков!
Горькая истина. Седовласая сторожиха простонародным языком, но очень доходчиво выразила одну из самых больных социальных проблем.
– Но неужели вы так-таки ничего и не слышали? – спросил Дука, решив не углубляться в социологию. – Ведь они, думаю, немало шуму наделали, раз были пьяны в стельку.
– Нет, господин хороший, ничего не слыхали. Пока учителка не придет, мы завсегда заглядываем в класс – то я, то муж. Тут намедни они раньше пришли аж на час да девчонку какую-то в класс затащили, муж мой в полицию позвонил – только тогда выпустили. Директор после того случая хотел их всех выгнать взашей, но энти, с черными сумками, подняли хай, мол, ежели ребятишки бросят ученье, то много всяких бед натворят, мол, с ними надо терпенье иметь и все такое. А директор, он человек слабый, уступчивый... – Гнев в голосе старухи смешивался с глубокой грустью. – Почитай, как два года прислали к нам из Бергамо тоже молоденькую, махонькую такую, в темно-синем платьишке с белым воротничком – ну ровно монашка! Так она три дня выдержала, а на четвертый прибегает ко мне вся в слезах: «Скажите господину директору, что я больше не могу, не могу!» И ни я, ни директор так и не дознались, что они ей сделали, эти сатаны... Да и чего там дознаваться, с них все станется.
– М-да, – протянул Дука.
Почему же ретивым дамам из социального ведомства не пришло в голову, что к такому контингенту лучше приставить мужчину, скажем, отставного сержанта иностранного легиона, чтобы держал их в кулаке? То ли сообразительности не хватило, то ли отставных сержантов, готовых выкладываться на этой неблагодарной и невыгодной работе, за которую женщины как раз берутся с легкостью – не столько ради хлеба насущного (подобно покойной Матильде Крешензаги), сколько по призванию, по велению сердца. Впрочем, поди угадай, что лучше...
– Это понятно, но все-таки почему вы ничего не слышали? Они ведь там тишину не соблюдали – и вопили, и столы двигали, а ваша комнатка тут, рядом.
– Где там, господин хороший! Иль не знаете, сколь тут машин, трамваев, грузовиков всяких? И гудят и грохочут, с утра до ночи! Иной раз мы со стариком в одной комнате друг друга не слышим, в ухо кричать приходится.
В самом деле: первый этаж, перекресток – в Милане это сущее бедствие!
– И как вы обнаружили, что там произошло? – спросил он сторожиху.
– Выхожу я в палисадник после девяти часов, – с готовностью ответила та, – горшок с цветком внести, днем-то мы его на улицу выставляем, а ночью – потому что сейчас похолодало – опять вносим... Старик мой, знамо дело, со мной пошел: горшок тяжелый, одна я не управлюсь... Подняли мы, значит, горшок-то вдвоем внесли, поставили на место под лестницей, – глядь, а в классе-то темно, окошко над дверью совсем темное.
– Свет не горел? – переспросил Дука. (Вдруг неизвестно почему в этой комнате ужасов перед ним всплыло личико Сары: племянница подросла, стала умненькая; завидев его, она всегда спрашивала: «Дядя Дука, а что ты мне принес?» Надо и впрямь принести что-нибудь малышке.)
– То-то и оно, что не горел. Старик мне говорит: «Чего они там – учутся или что?» А я ему: «Не нравится мне все это, пошли поглядим». Вошли и увидали... – Старушка сглотнула слюну и уставилась в пол – лишь бы не смотреть на доску.
– Хорошо, спасибо вам. – Дука отпустил сторожиху, покосился на Маскаранти, тоже стараясь не смотреть на доску и на эти большие и малые круги, которыми расчерчены были весь пол и стены. – Поехали домой! – Он имел в виду квестуру.
3
Они приехали. Он отправил Маскаранти перекусить, а сам сразу прошел в свой так называемый кабинет и на так называемом письменном столе (вообще-то это был простой грубо сколоченный стол) обнаружил записку: 'Два раза звонила твоя сестра. Сразу же перезвони ей.
Он набрал номер.
– В чем дело? – спросил, услышав в трубке голос сестры.
– У Сары температура под сорок, она вся горит, – сказала Лоренца.
