– Почему неподалеку от Милана?
Ливия положила руку ему на плечо, и напряжение медленно отпустило. Потом голова ее соскользнула по его груди и улеглась к нему на колени; сама же Ливия вытянулась на диване, подогнув ноги.
– Потому что, – ответил Дука, прикрыв ей лицо своей большой ладонью и ощутив ее теплое, неровное дыхание, сразу же согревшее ладонь, – если она не дура, а она не дура, и если знает полицию, а она должна ее знать, то будет опасаться засады. Я не просил Карруа устраивать засады на выезде из города, но она этого не знает, она почти наверняка думает, что дороги блокированы, поэтому не рискует удаляться от Милана. Наверняка она избегает больших перекрестков и кружит по боковым улочкам или дорогам местного значения. – Дука взъерошил Ливии волосы, как ребенку (в каком-то смысле она и есть ребенок). – Эта женщина направляется в определенное место, зная, что там может надолго спрятать Каролино.
– Тогда, – заключила Ливия, – надо искать на окраинах или сразу за городской чертой.
Как просто, усмехнулся про себя Дука. Сам того не замечая, он несильно потянул ее за волосы.
– По таким ориентирам черта с два кого-нибудь найдешь. Я просто хотел доставить тебе удовольствие, а на самом деле ничего из этого не выйдет. Как ты не понимаешь, нам не от чего оттолкнуться! Я ничего не могу сделать. Я упустил парня и... потерял его. И нечего обольщаться: у меня никаких следов, никаких!
– Не дергай меня за волосы.
– Извини. – Дука с нежностью положил ей руку на лицо, чтобы снова почувствовать ее дыхание – неровное от того, что вообще-то она не привыкла лежать на коленях у мужчины. – Я проиграл. Теперь мне придется пойти к Карруа и сказать, что я упустил Каролино, и положить на стол удостоверение – бывший врач теперь станет и бывшим полицейским. С утра пойду к нему. Чем раньше, тем лучше.
– Почему?
Дука ответил не сразу: есть вещи, которые в двух славах не объяснишь.
– Потому что я не знаю,
Ливия Гусаро, эта шахматистка, отвела от лица нежно гладившую его руку, резко выпрямилась и села. Она хорошо поняла, что он хотел сказать, но Дука все-таки уточнил, пока она приглаживала растрепанные волосы.
– Этой женщине дай волю, она убила бы их всех за то, что они знают о ней правду, хотя никто из них пока не заговорил. Она не делает этого только потому, что не может. Но Каролино у нее в руках, и она боится, что он заговорит раньше остальных. А если она его убьет, то, во-первых, он уже не заговорит, а во-вторых, остальные, узнав о его смерти, будут держать язык за зубами.
Он проиграл – это ясно, и надо уметь проигрывать.
Ему было холодно, несмотря на то, что отопление в номере было включено. Он чувствовал какой-то неестественный озноб, вспоминая худощавое лицо Каролино, его длинный нос, выпученные глаза, нездоровый румянец... Это он не уследил за ним, позволил сунуть голову в петлю. Дука посмотрел на часы: почти два. Жив ли он еще?
– Прими снотворное, – сказала Ливия. – У меня с собой таблетки. Иногда я тоже не могу заснуть.
Дука отказался. В какой-то мере он тоже был шахматист и не желал искусственного, химического сна.
– Что толку вот так сидеть и смотреть в пустоту? – заметила она, заранее зная, что это бесполезно: он все равно не станет принимать снотворное.
В четыре утра они еще сидели на кровати, обнявшись, но поверх одеяла, полностью одетые. Дука даже ботинок не снял.
– Который час? – спросил он, уткнувшись ей в шею; галстук сдавил ему шею, пистолет оттягивал боковой карман пиджака.
– Четыре, – ответила она.
Четыре. Где сейчас Каролино? Жив или нет?
Ливия отстранилась, встала с кровати.
– Мне холодно, я заберусь под одеяло.
Она сбросила свитер. Когда стягивала юбку, что-то с грохотом упало на пол.
– Что это? – вздрогнул он.
– Пистолет. Ты же сам велел носить его в поясе.
Дука часто задышал, и губы сами растянулись в улыбке; его душил смех. Ты сам велел ей носить пистолет в поясе для чулок, подумал он, тоже начиная раздеваться, и она свято исполняет твою волю. Он с облегчением снял ботинки, распустил узел галстука, снял рубашку, майку; дыхание его было частым и прерывистым от сдерживаемого смеха.
– Ну хватит! – сказала Ливия, дрожа под холодной простыней. – Не смей так смеяться.
– Как хочу, так и смеюсь.
– Прекрати, иначе я встану и уйду.
Голос был суровый и умоляющий. Он перестал смеяться и забрался к ней под одеяло.
– Прости.
– Согрей меня, – попросила она. – И усни.
Любовью они займутся в другой раз, пообещала она себе. Он согрел ее, но не заснул. Его жесткая щетина царапала шею, а жаркое дыхание щекотало грудь. Он то и дело ворочался, но так и не отодвинулся от нее ни на миллиметр.
– Четверть шестого, – ответила она на его безмолвный вопрос.
Он действительно хотел знать, который час, и продолжал думать о том, где в этот час может быть Каролино.
5
В местечке за городской чертой, но не близ деревни, потому что в деревне не спрячешься, она остановила машину и, нервно улыбаясь тонкими морщинистыми губами, которые от помады не становились моложе, сказала ему:
– Здесь мы в безопасности.
Вслед за ней Каролино вышел из машины. Шел четвертый час дня; окрестности были туманны и залиты солнцем. Деревьев здесь не было, только голая, необработанная земля, пересеченная гигантскими опорами линии электропередач. Вдали виднелись рисовые поля: в отличие от остальной равнины их покрывал более толстый слой тумана. Каролино даже не понял, что под этими далекими облаками скрыты рисовые поля, да и вообще ему не было до них дела. Гораздо больше его заинтересовал длинный деревянный барак с забитыми окнами и дверями; он с трудом прочел размытые слова на табличке: «ЭНЭЛ. Линия электропередач Мадженты. Сектор 44. Посторонним вход воспрещен. Осторожно, высокое напряжение! Опасно для жизни!»
Каролино посмотрел на вырастающую из тумана опору, на жестяную трубу над крышей деревянного барака, где когда-то жили рабочие, тянувшие линию, и, наконец, на нее, Маризеллу Доменичи.
– Иди сюда, – сказала она. – Здесь никого нет.
И действительно, всего в нескольких километрах от Милана нашлось местечко, где не было никого и ничего: ни городков, ни деревень, ни хуторов, ни дорог (та, по которой они сюда добрались, была колеей от трактора, видимо, возившего опоры). Маризелла остановилась перед забитой дверью барака и улыбнулась парню. Дверь наверняка забили уже давно, потому что весь переплет был опутан плотной сетью паутины. Одного удара ногой оказалось достаточно, чтобы дверь распахнулась.
– Входи, – сказала она, по-матерински ласково подталкивая его в спину, а сама тем временем открыла сумочку и засунула туда руку – пока только чтобы вытащить сигареты, но пальцы с удовольствием нащупали сбоку от пачки холодную сталь. – На это забытое место Франконе набрел в прошлом году. – Она вошла за ним и оставила дверь открытой, чтобы свет просачивался в барак. – Когда-то здесь жили монтажники, а уезжая, все как есть побросали – и печку, и лампы, и керосин. Погляди, там на столе должна быть лампа.
Она закурила среди этой тьмы и пыли; пламя зажигалки на миг осветило два длинных стола и несколько опрокинутых стульев. Убирая в сумочку зажигалку, она подумала о Франконе, о том, что с его смертью и для нее жизнь кончилась, но она не даст себя сгноить в вонючей камере, поэтому, положив на место зажигалку, она снова нащупала нож, необходимый ей, чтобы уничтожить одного из очевидцев свершившейся мести;
