разговорном), длилась гораздо долее, хотя для цели, какую я себе наметил, требовалось лишь запомнить слово: кам, «сколько, сколько стоит», и выучить числительные имена до ста. Я уже знал их по-турецки, но это обстоятельство ни к чему не послужило.
На европейских языках умение считать дается легко: названия одних и тех же цифр сходятся довольно близко, например наше один, два, три напоминает французское un, deux, trois, английское one, two, three, греческое сна, дио, mpia и т. д.; турецкие же и арабские числительные имена не имеют ничего общего с европейскими, а также ни чуть не сходятся между собой; один, два, три, по-турецки: бир, ики, юч (utch); по-арабски, вахат, этнин, тлята.
Окончив урок, я более не опасался выйти на улицу без проводника и отпустил своего учителя; кавас поцеловал концы пальцев и дотронулся до фески.
По разысканы Русских, выехавших почти одновременно со мной из Константинополя на иностранном пароходе, я вместе с ними приступил к осмотру достопримечательностей.
В Александрии почти нечего смотреть. Единственный памятник древнеегипетской культуры это обелиск «Игла Клеопатры» [15]. Хотя он и сохранил в неприкосновенности свои загадочные иероглифы, воображение не уносится в древность: кругом, груды мусора от новейших построек, возле не кстати тянется дощатый забор и не кстати высятся трехэтажные дома, моя невзрачная гостиница в двух шагах…
Дворец хедива не производит никакого впечатления после султанских дворцов в Константинополе, Долма-Вахче и Черагана; он много уступает им в размерах и великолепии. Характер впрочем одинаковый: по частям все богато и изящно, в общем та же безвкусица и смесь турецкого с европейским; такие же полу- лакеи, полу-чиновники, безмолвно распахивают пред посетителем двери, откидывают чехлы с мебели, снимают настилку с паркета, блестящего как крышка палисандрового рояля…
В одном из предместий, над кучею мелкого камня и песку, стоит «Помпеева колонна», неизвестно кем и когда воздвигнутая. Около неё куполообразными белыми памятниками, на подобие безлюдного города, раскинулось мусульманское кладбище (умерших от холеры в 1838 году). По всей местности неотвязчивый дети просят милостыню, с каждою минутой увеличиваясь в числе; пиастры ваши скоро истощаются, и не поспевшие вовремя попрошайки глядят голодными волченятами, которых обнесли говядиной. Рядом в школе, до половины зарывшейся в щебень, учатся такие же грязные, взаперти еще более жалкие дети (исключительно мальчики). Держа пред собою деревянный доски, с профилем двойной сходящейся к верху лесенки (их обыкновенно рисуют в руках у святых), они покачиваются с боку на бок на поджатых ногах и читают вслух Коран. Многие декламируют наизусть, и не одна пара лукавых глазок, пока уста бормочут священные стихи, смотрит в единственное окно, где столпились любопытные иностранцы. Некоторые — неизвестно в награду или в наказание — плетут у ног наставника корзины. Лентяи сами выдают себя: прервавший чтение невольно прекращает свои колебания.
Заметив нас, мулла вызвал первого ученика. Остальные смолкли. Мальчик сел на циновку между корзинщиками и закачался… Я никогда не наслушался бы его певучего голоса, а непонятная речь звучала так сладко, что мне захотелось серьезно учиться арабскому языку, не одним числительным именам. Казалось, ребенок молил, чтоб его выпустили на свободу из душной комнаты, туда где так светло и привольно, где вьются ласточки, где другие дети копаются в сору и просят бакшиш… Непреклонный мулла безучастно сидел на своем конике, словно на троне, и лишь изредка грозил палкой шалунам в задних рядах.
Бродить по восточному городу, не задаваясь никакою целью, куда глаза глядят, к тому же бродить одному, гораздо приятнее, чем, следуя предписаниям Путеводителя, осматривать дворцы и памятники.
Отделавшись под вымышленным предлогом от каких-то Клеопатровых ванн (так зовут в одном квартале груды щебня на берегу моря), я пошел пешком на гулянье «вдоль канала».
Прежде всего попал на Площадь Консулов. Она немного напоминает Тверской бульвар в Москве, но дома здесь красивее, деревья выше, а бульварные заборчики заменяют фестоны прикованной к железным тумбам цепи; в кофейнях едят мороженое, какое умеют делать только на Юге. Всякое подобие с Москвою исчезает при виде прохожего люда: навстречу, например, движется разносчик, до того увешанный щетками и вениками, что за ними не видать его одежд, и трудно догадаться, к какому полу он принадлежит; Араб обедает на ходу, пользуясь странною салфеткой: оторвав кусок блинчатого хлеба, тонкого как бумага, он утирает им руки, губы и затем отправляет в рот; Мавр с неизбежными нарезами на щеках продает чудесные цветы, над которыми хитро устроил зонтик из листьев банана. Но на все надо смотреть вскользь, равнодушно, чтобы нищие и ослятники не узнали в вас приезжего «и обратившись не растерзали вас». Я насилу ушел от уродливого негра, на которого взглянул пристально, и который за это неотступно требовал с меня вознаграждения.
Миновав здание нового международного суда, я свернул в бесконечную улицу, напоследок обращающуюся в аллею акаций и особого рода сосен с длинными мягкими иглами. У тротуаров остались одни изгороди, дома ушли в чащу кактусов и финиковых рощ. Здесь уже не слыхать городского шума: лениво перекликаются слободские петухи, большие, плоские стручья слабо шелестят над головой, да у прилепившейся к ограде мазанки седой старик в чалые булькает кальяном.
Улица упирается в крепостные ворота (Porte tie Rosette). За ними конец городу. Часовые в красных мундирах с недоумением проводили меня взором в неподведомственную им ширь: вероятно редкий Европеец доходит сюда пешком, а до канала и гулянья еще далеко.
За городом — буерачная, песчаная пустыня с оазисами нарядных мыз; исчезнувшая было аллея появляется урывками, как ракиты на наших заброшенных больших дорогах; степь пересекают рельсы железной дороги из Александрии в Каир. Дальше арабская деревня показывает свои деревенские идиллии: у колодца собралась живописная группа Египтянок; обнаженные темные руки с массивными запястьями из серебра поддерживают на голове узкогорлый кувшин; из-под черных юбок видны выше щиколотки стройные ноги; жаль, что лица закрыты по самые глаза [16]; неотмываемо- испачканные, должно быть проголодавшиеся ребятишки играют пылью и, замесив ее в тесто, стряпают пирожки; в соседстве уличные щенята неумело пьют жидкую грязь из лужи, и розовые язычки их просвечивают на солнце.
Не стесненный обществом спутников, останавливаясь, где вздумается, и подвигаясь не спеша, я пришел на канал только вечером. Впрочем гулянье было в полном разгаре; по набережной вдоль садов с легкими решетками неслись ландо, four in hands, кавалькады… Глядя на модные экипажи из Парижа с шорною упряжью, на молодых людей со стеклышком в глазу, до носу укутанных в пледы, на дам с прекрасным румянцем и с перьями в слишком белокурых волосах, опять не веришь, что действие происходить в Африке.
Местность красива и привольна. Гладкая поверхность воды отражает паруса и зелень. На том берегу — поселки точно земляные кучи, луга без конца, и вдали широкие как озера разливы Нила.
У одних ворот, где растут пирамидальные тополи и стоят полицейские в длинных балахонах, прибиты справа и слева надписи на французском языке: «по высочайшему указу охотиться воспрещается» и — «сад его высочества вице-короля открыть для публики каждые пятницу и воскресенье». В тот день была пятница; я вошел в сад и потерялся средь кущей бананов, белых душистых алоэ и множества других неизвестных мне растений. Хотя зима и здесь наложила свою печать, но некоторые цветы еще пестреют по клумбам, с деревьев свесились желтые бархатные шарики, на саженных стеблях колеблются пунцовые листья, и разнообразие оттенков при жарком южном освещении является дивною музыкой для взора. В Египте, даже всякая выцветшая тряпка блестит на солнце как драгоценность.
Поздно собрался я домой; на набережной никого уже не было. Смеркалось. В догоравшей заре, над равниною болот и лугов, серебряною ниткой зажегся новорожденный месяц; выше, в таинственной и чудной синеве незнакомого неба, блестела яркая звезда…
— Bon chouval! раздалось у меня над ухом, и Араб заслонил мне дорогу своим ослом.
Я очень утомился и охотно бы поехал, если б осел не был так тщедушен и мал, а погонщик не походил на Мефистофеля. Отрицательно мотнув головой— снизу вверх, по-восточному — я прошел мимо: но Араб признал во мне иностранца.
— Good! bis паше Bismark; Bismark — good Esel! говорил он, очевидно принимая меня за Немца и желая польстить национальному самолюбию.
Ослятник вскоре понял, что я не поеду, хотя бы по одному упрямству, и в отместку решил вывести
