пред Бельгийцем. В воздухе чуется какой-то скандал. Он имеет произойти неизбежно: мне остается только быть его непричастным свидетелем — и я вынимаю памятную книжку.
Путешественники, шумя и толкаясь, взошли на пароход, но, увидав распростертую овчарку, в замешательстве смолкли; вскоре послышалось хихиканье и глухие протесты, обращенные к Анджело, который стал над мохнатым трупом в позе импресарио. Беспокойнее всех был мистер Поммерой.
— Помнится, я слушал лекции из естественной истории, говорил он вполголоса, — и много посетил на своем веку всяких зверинцев и зоологических садов, но подобных гиен видел только на скотном дворе….
Но задетый за живое Анджело доказывал, что недостаточно гулять по зоологическим садам, чтобы знать естественную историю, и что путешествие и обществе такого светила науки, как Брэм, может заменить слушание курсов в университете.
Впрочем никто не обращался прямо к Фан-ден-Бошу; даже стоявшая с ним рядом miss Emely не раскрывала уст. Конечно, неприятная и вместе с тем трудная задача вывести Бельгийца из заблуждения лежала на консуле.
— До слез скорблю, начал он, взяв за руку Фан-ден-Боша, и я потупил взор, вчуже страшась последствий предстоящего приговора — до слез скорблю о том, что ваш товарищ ничего не убил, а за вас я радуюсь, как за родного сына…
— Лучшее место всегда имел the other one (другой), указав на меня пальцем, как бы в свое оправдание вставил Абдуррахман, но так коварно при этом улыбнулся, что мне невольно вспомнилась моя позорная казнь под воротами Деир-эль-Медине.
Остановив его знаком, консул продолжал… К сожалению до смысла речи я опять-таки никак не мог добраться: расточались похвалы и уверения в преданности не то Фан-ден-Бошу, не то нашим ружьям, не то проводнику, выводилось какое-то общее заключение о западном прогрессе и даже упоминалось про согласие великих держав.
«В таком случае обман еще не разоблачился», подумал я; «все равно, губернатора только из вежливости не перебивающий отца, сейчас пристыдит Абдуррахмана и откроет глаза Бельгийцу.»
Однако, когда Мустафа-Ага кончил, растопырив в воздухе все десять пальцев, губернатор, грозное лицо которого еще более насупилось, торжественно промолвил: «it is a hyaena,» [105] — как будто вопрос только и зависел, что от решения местного начальства.
А что же Ахмет, этот милый, ловкий, почти образованный юноша? разве он не слышит сдержанного смеха туристов? разве он не замечает их вопросительных взглядов? Ему бы так легко замять дело или обратить его в шутку… Нет! Взяв Бельгийца сзади за плечи, он с беззаботною игривостью шепчет ему в ухо какие-то льстивые слова, от которых тот еще пуще сияет и улыбается.
Благовоспитанные Мустафа-Баша ибн Мустафа-Баша и Амин-Баша ибн Мустафа-Баша не смели вовсе говорить в присутствии родителя, да еслиб и смели, то вряд ли могли бы выжать из себя малейшее словечко: вид моей книжки, где были увековечены их имена, привел юных пашей в состоите блаженного столбняка.
Так заключилась церемония обращения собаки в гиену, и консул пригласил меня и Бельгийца занести в большую книгу итог нашей охоты…
Первообраз той ямы или провала, который следовало бы выдумать для туристов, — фолиант заключал множество всяких крупных и бисерчатых записей. Пока Фан-ден-Бош подбирал приличный обстоятельству оборот речи, я читал их через его плечо. Последняя была от 17 февраля нового стиля:
«Mr. and Lady Elisabeth Z. Melchior Carter», значилось в ней, «and Miss Carter, on their return from Wadi-Halfa shot three crocodiles, but two of them got away into the river, and the third one was also lost». [106]
Под этими словами Бельгиец написал: «Nous sous-signes declarons avoir rapporte de la chaste une hyene terre-neuve, abattue d’un seul coup de fusil par mr Edmond Van den Bosch», [107] и мы оба приложили руку. В ту минуту мне не приходило в голову, что я заведомо подкрепляю совершеннейшую, хотя и невинную чепуху. Мне казалось, что иначе я не могу поступить, что связанный рекомендательные письмом, побежденный Абдуррахманом и многочисленными ею союзниками, я подписываю капитуляцию.
Фан-ден-Бош отсыпал проводнику крупный бакшиш — не знаю сколько именно, но видел, что золотом.
— Зачем это? спросил я, — ведь вы ему уже дали.
— Уверяю вас, нет.
— А как же? в его доме; еще помните, ушли от меня в угол, когда нас гашишем угощали?
— То я у него двух жуков купил, — неловко было отказаться… Впрочем я доволен; заплатил пустяки, 50 франков, а посмотрите, что за прелесть!..
Жуки были поддельные, ценою в два пиастра.
Обедали у губернатора. Двери его дома были убраны, пальмовыми ветвями, а на веревке, протянутой над песком между ближними деревьями, горело десятка два цветных фонарей. Такими же фонарями были увешаны потолки приемных. В одной находились три круглые обеденные стола без скатертей, стаканов и приборов. Скатерть заменяла жестяная покрышка с загнутым кверху, как у подноса, ободом; на ней, намечая места, лежали одни ложки да большие ломти серого хлеба. Меня, мистера Поммероя и Бельгийца посадили между дамами, за почетный стол, где в коричневых халате и шароварах африканским праотцем председал Мустафа-Ага. Сам хозяин и три его брата — Ахмет, Амин и Мустафа — вместе с босоногими Арабами служили за столами.
Обед — из 13 перемен — прошел очень быстро; кушанья, помещавшиеся для общего пользования на средину стола, ели руками (кроме супа, который по необходимости доставался ложками). Мясо и птицы были к тому приспособлены, то-есть настолько распарены, что волокна их расползались сами собою, и можно было, без вилки и нежа, с легкостью добыть любой кусок, — стоило лишь, воткнув в блюдо пальцы и скрючить их там наподобие ястребиной лапы, тащить к себе. Если же какая-нибудь индейка или барашек оказывали сопротивление, подоспевшие губернатор и Ахмет раздирали их в четыре руки, а потом уже Мустафа-Ага собственноручно оделял дам самыми сочными кусками, причем с пальцев жир стекал по его рукам за рукава.
Трапеза зажиточных Арабов. сохранившая первоначальную простоту, несравненно характернее стола богатых Турок, весьма падких на европейскую обстановку. Однажды в Рамазан я был приглашен на официальный ифтарь к верховному визирю [108]. Там столы-подносы, как нечто постыдное, были прикрыты скатертью, приборы красовались полностью, блестели даже хрустальные графины и судки, и лакеи под полами сюртуков приносили иностранцам красного вина. Словом, все было совсем как следует, совсем «а la franca»…. [109] Но, когда один из дипломатов, хорошо знавший турецкие обычаи, взял что-то пальцами с блюда, оттоманские министры перемигнулись, засмеялись, закивали голо вами, повторяя: «а la tourca, а lа tourca!», [110] и с той поры стеснительные ножи и вилки были оставлены: куски, минуя тарелки, эту лишнюю в домашнем обиходе инстанцию, отправлялись в рот непосредственно руками.
Что касается выбора блюд, их числа и порядка сервировки, ифтарь мало отличался от обеда луксорского губернатора. У верховного визиря подавали кебаб, [111] горячее варенье из айвы, начиненные кабачки, рубленую говядину в виноградных листьях, сладкое блюдо из протертых филеев цыплят, пилав на костовом мозгу и прозрачно-желтую жидкость с медовым запахом подснежников, напоминавшую взвар, который в Малороссы «кушается» на сочельник с кутьей. Почти все эти яства, так же странно стасованные — жаркие после пирожных, соусы после жарких — повторились и в Луксоре.
За обедом не обо что было утираться — и по окончании его губернатор, Ахмет и старик Мустафа подали гостям умыться: один держал таз, другой лил на руки воду, третий заведовал полотенцем. Арабское радушие проявлялось во всей своей патриархальной простоте.
В гостиной, убранной персидскими кобрами, г. Кук передал нам желание губернатора, чтобы кто-либо из нас, от имени всех путешественников, произнес какую-нибудь речь, — и мистер Поммерой в витиеватых
