губы и веки точно светит дневной свет, то-есть отверстия рта и глаз кажутся сквозным и, как у силуэток из черной бумаги. В прошлом году за Джебель Сильсилэ буфетчик очень дешево купил для жены Негра, однако вскоре был вынужден его сбыть, потому что он кусался. Словом, если новейшие географы и перенесли границу Египта за Ассуан, то случилось это по недосмотру: на карте, разумеется, можно нарисовать что угодно, но на деле нельзя изменить климата, природы, языка, людей. Решительно за Джебель Сильсилэ „наступаешь“ Нубия, и по такому расчету мы пробудем в ней три дня.
К солнечному закату Сандие и Бехера стали против Кум-Омбо (вероятно деревушка — впрочем подобно Карнаку нигде не заметная).
— Какое звучное, чисто африканское имя, сказал помощник г. Кука, младший агент mister Alexandre доложивший нам об остановке.
— Кум-Омбо построен на месте древнего Омбоса, присовокупил явившийся вслед за ним г. Кук, — а древний Омбос назывался в иероглифах Нубги.
Но зачем они утруждают себя и доказывают то, во что туристы, начиная с М. de Seville и кончая Miss Gertrude, уже вполне уверовали. Miss Gertrude, только-что написавшая в журнал: „Эдфу 21 февраля. Emily и я надели барежевые платья“, и, казалось, покончившая на этом со впечатлениями дня, снова раскрыла книжку, провела под вышеозначенными словами черту и прибавила: „того же числа, Нубия. Здесь так душно, что я думаю снять пелеринку“.
Даже завзятый скептик мистер Поммерой притворяется, что верит. Я слышал, как он сказал младшей дочери, подсмотрев запись её о пелеринке: „Сними, darling, сними, только пожалуйста по возвращении в Египет надень снова, не то простудишься“.
Как бы то ни было, в Египте ли мы или в Нубии, мы находимся в каком-то далеком захолустье. Когда мы шли к храмам Омбоса, пробираясь но сухим водосточным канавкам между рассадами четырехъаршинного табаку и двухсаженной касторки [120] на небольшой прогалине предстала нашим взорам картина домашнего негритянского быта: мужчина и ребенок, вероятно отец и сын, первый с холстом кругом бедер, второй без холста, сидя на корточках, разводили костер для ужина, а возле стоял верблюд привязанный к стеблю сахарного тростника, и больше ничего; тут совмещались сарай, кухня, ночлег — и все это, как в сказках, было „небом покрыто, светом огорожено“, затем на пути попались еще три такие же семейные очага, обнесенные впрочем соломенными заборами.
Храмов в Кум-Омбо два: {28} они стоят рядом, над самым Нилом, на крутом берегу, подмываемом рекой, и ожидают скорого падения; да и теперь часть их уже обрушилась в реку, усеяв обломками скат. Здания, занесенные тонким белым песком, едва приметны над землей; одно вовсе завязло, и ходу в него нет; от другого остался наружи лишь верх портика: сначала, между первых колонн, можно еще подвигаться, не рискуя задеть плафона, потом идешь среди капителей, и надо горбиться, потом надо ползти, а потом уже и ползти нельзя, — тогда как сверху большие брусья, хребет крыши— сломанные и цельные, ничком и стоймя — долго еще тянутся беспорядочною грядой, захлебываясь в волнах песка; последние два камня, вынырнув в предсмертном усилии, встали почти во весь рост и вершинами оперлись друг на друга; дальше песок подымается во все стороны пологим пологом, образуя котловину, и на верху берет приступом развалины брошенной деревушки, зубчатою стеною оцепившие храмы.
Но частности, в особенности же археологические, нас не занимают. То ли дело захолустье во всей его совокупности, опоясавшееся теперь огненною полосой в пол-горизонта и все сияющее и сверкающее в прощальном блеске дня. Червонным золотом позлащены холмы пустыни, редкие плантации и поля, противоположные отмели унизанные бабами-птицами, одинокая колонна с проснувшеюся совой на верхушке и выпугнутые из храмовых сеней летучие мыши величиной с небольшого ястребка… Только на Нил не хватило позолоты, он разлился серебром на несколько верст в ширину, — да пальмы у самого края земли ушли в сумерки, подобные ядовитым грибкам — крохотные, фиолетовые, на хилых ножках.
Ночь я провел в пустыне за храмами, далеко от спутников. Сначала Кук и его клевреты, опасаясь, как бы я не задержал пароходов, прибегали к чисто арабским хитростям и пытались напугать меня небывалыми страхами. Анджело придумывал, между прочим, разных хищных зверей, виденных им в бытность здесь Брэма (на самом деле не существующих ни в Старом, ни в Новом Свете). Но когда я торжественно обещал вернуться живой или мертвый к пяти часам утра, опасности рассеялись как туман, звери убежали куда-то южнее, и я был сдан с рук на руки деревенскому шейху, которому наверно вменили в обязанность, хотя бы силой, привести меня обратно с рассветом.
Нельзя сказать, чтоб я охотился: со мной было ружье, я даже волок за собою на длинной веревочке полуощипанного цыпленка, однако вследствие темноты в пяти шагах ничего нельзя было различить, и следовательно охота становилась немыслимою.
Если кромешная тьма не дозволяла видеть. что делается кругом, то с другой стороны воображению открылся полный простор; оно могло населять эту безмолвную, душистую ночь какими угодно образами. Вокруг песчаных полян, вместо зарослей низкого кустарника или бурьяна, я видел семейства кактусов с причудливыми цветами: отдаленные возвышенности преобразились в лес баобабов, а шагавший сбоку немой шейх огромного роста, облеченный с головы до пят в бурнус, казался духом земли, ревниво оберегающим свои владения от человека. Порою он таял как призрак и бесследно исчезал во мраке, — затем. образовавшись из мрака, снова шагал подле меня; иногда останавливался и, сделав земной поклон, долго лежал простертый на песке… Рассматривал ли он следы гиен или творил заклинания? Отдыхая над рекой, у самой черты берега, под лапчатыми листьями неведомого растения (мне не хотелось узнавать в нем касторку), я видел пред собою Нил, не тот, по которому плыву вторую неделю, а другой, прежний Нил, Нил моего детства, хрустальный и тихий как степные лиманы заросший по берегам густым очеретом, овеянный крыльями незримых марабу и пробужденный осторожным плесканием бегемотов, пускающих круги по водяной глади; от этого-то плескания, отражения звезд в воде колеблются, извиваясь змейкой.
В раннюю пору жизни, с именем какой-либо незнакомой местности обыкновенно связываешь представление о ней. — представление не соответствующее действительности; действительность по большей части бывает куда хуже:
когда „хладные заботы“ и „строгие мечты“ заглушат бесполезную в наш век фантазию, мы ограничиваемся тем, что мысленно ставим на географической карте черную точку в том месте, где должны находиться городок или деревушка, выдвинутые политическими событиями из области полной неизвестности; новых картин воображение не рисует. Однако прежние, давние представления о странах, столицах, горных хребтах, морях, реках, долго живут в памяти и даже не совсем изглаживаются, если приведется увидеть самый оригинал; конечно, по мере того, как свыкаешься с последним, они заволакиваются туманом и только в глухую ночь, когда ни зги не видать, воскресают в темноте отчетливые и ясные, со всеми своими чарами.
Месяц, доживающий последнюю четверть, еле поднявшись над горизонтом, слабо осветил пустыню и прогнал марево.
Пока мы без определенной цели скитались в окрестностях Кум-Омбо, шакалы с голодным лаем, отчасти напоминающим кошачье мяуканье, брели по нашему следу. Чтобы подстеречь их при лунном мерцании, я спрятался между стоящими торчком конечными камнями храма; но лукавые хищники не появились на песке; они засели в развалинах деревни и сверкали оттуда глазами: казалось среди зазубрин черных стен вспыхивают и тотчас же гаснут парные светящиеся точки. Тем не менее цыпленка, оставленного в трех шагах от каменной палатки, я по выходе из неё не нашел: мелочные воры Египетской долины ухитрились стащить его из-под самых моих стволов.
В палатке было совсем тепло: камни не успели еще остыть от дневного зноя.
Простившись до зари с таинственным вожаком, лица которого мне так-таки и не пришлось увидать, я разлегся на верхней палубе в самой покойной качалке и проснулся только к полудню. Ландшафт изменился:
