выкладывать его на края тарелки.
— Подавай, голубушка, подавай, а то мы никуда не успеем, если в тарелке рыбачить будем. — Любовь Алексеевна строго посмотрела на Тонечку и добавила: — И не смущайся, Фрося, суп замечательный, просто у некоторых девиц, которым взрослеть пора, остались детские капризы.
Фросю наняли неделю назад, взамен прежней горничной, которая вышла замуж, наняли по рекомендации лучшей маменькиной подруги, Зои Петровны Хлебниковой, владелицы небольшой пошивочной. Зоя Петровна не только обшивала новониколаевских дам, но и занималась для души еще множеством дел: рекомендовала прислугу, подыскивала женихов и невест, даже являлась тайной поверенной в некоторых любовных связях, о которых не принято было говорить, но о которых все знали. Вот с ее легкой руки и появилась Фрося в шалагинском доме. Привезли ее из соседней Колывани, где она, сирота, воспитывалась у дяди. Перемещение на новое место и в новую обстановку так озадачило девушку, что она терялась, краснела чуть не до слез по любому пустяшному поводу, и видно было, что боялась больше всего чем-нибудь не угодить хозяевам. Любовь Алексеевна старалась ободрить ее и относилась к Фросе подчеркнуто ласково. А Сергей Ипполитович, отведав ее рыбного пирога с нельмой, и вовсе пришел в восторг, весь день повторял: «На Оби вырос, а такого пирожка сроду не пробовал!» Словом, хозяева приняли Фросю, а вот с Тонечкой не заладилось. Не нравилась молодой барышне новая горничная. Не нравилась — и все тут, хоть тресни! При любом удобном случае Тонечка капризно складывала губки бантиком, вздыхала, делая при этом круглые глаза, и показывала всем своим видом, что она лишь из вежливости ничего не говорит, а просто терпит эту неотесанную и неловкую деревенскую девицу.
— В чем дело? — строго допрашивала дочь Любовь Алексеевна. — Почему ты относишься к Фросе с пренебрежением?
— Мамочка! О чем ты? — искренне возмущалась Тонечка. — Я не понимаю! Я отношусь к ней так же, как относилась к нашей горничной Маше.
Так да не так!
И зря спрашивала мамочка, потому что Тонечка и под страшной пыткой не призналась бы в истинной причине нерасположения к Фросе. Все дело в том, что с уходом Маши она лишилась трепетного обожания. Прежняя горничная, по-мужичьи широкая в плечах, с плоским конопатым лицом и жиденькими волосами, простодушно восхищалась красотой молодой барышни, говорила: «Какая вы раскрасавица, Антонина Сергеевна, прямо виноградинка, не то что я, уродина». «Да какая же ты уродина, ты симпатичная девушка», — фальшиво успокаивала ее Тонечка и дарила ей свои старые платья. А оставшись одна в комнате, подолгу глядела на себя в зеркало и, вдоволь налюбовавшись, напевала: «Прямо виноградинка, прямо виноградинка…» И вот Маши не стало, а вместо нее появилась Фрося. Когда Тонечка увидела ее в первый раз, то невольно про себя подумала: «Вот уж кто виноградинка!» Фрося действительно была красавицей. Даже Сергей Ипполитович как-то сказал супруге: «Это надо же — какие чудные цветы на колыванском назьме произрастают!»
Глупо, конечно, и недостойно завидовать чужой красоте, но Тонечка ничего не могла с собой поделать. Сейчас, допивая чай, она старалась на горничную не смотреть, а думать о приятном — о поездке в пошивочную к Зое Петровне, ради чего и пришлось сегодня подниматься в такую рань. Дело в том, что после обеда Зоя Петровна собиралась уезжать к своим родственникам в Каинск и попросила прибыть утром, чтобы в последний раз примерить уже готовое платье, заказанное специально к сегодняшнему балу, который начнется в семь часов вечера в Торговом корпусе. Бал был приурочен к рождественским каникулам и проводился с благотворительными целями силами мужской и первой женской гимназии. Тонечка училась в старшем восьмом классе, и вот уже второй год классная дама поручала ей вместе с подругой, Олей Королевой, отвечать за продажу билетов и за благотворительную торговлю на балу. Вчера они ездили продавать билеты в Офицерское собрание, и там к ним подошли два молодых прапорщика, весело представились: Максим Кривицкий и Александр Прокошин. Стройные, в блестящих сапогах, в скрипящих портупеях, натуго перетянутые ремнями в талиях, они почему-то показались Тонечке игрушечными солдатиками, которыми любили играть ее старшие братья. Поэтому она заулыбалась, глядя на них. А прапорщики перемигнулись заговорщицки и спросили — сколько у них билетов. Билетов, специально отпечатанных в типографии господина Литвинова и предназначенных для Офицерского собрания, было тридцать штук.
— Девушки, хотите, мы вас освободим от этого скучного занятия? — предложил Максим Кривицкий.
— И совершенно бескорыстно, — добавил Александр Прокошин, но кинул взгляд на друга и рассмеялся: — Отставить! Скажем так:
— Вы что, господа офицеры, хотите забрать у нас выручку? — Ольга сделала круглые глаза, как умела она делать, изображая ужасный испуг, и потянула Тонечку за рукав: — Бежим, они хотят нас ограбить!
Тонечке очень нравилась эта словесная игра, волнующая и необычная, и она не замедлила с замирающей радостью в нее включиться:
— Нет, Оля, грабить они нас будут, когда продадим все билеты, им же деньги нужны. А зачем вам, господа офицеры, нужны деньги — на кинематограф или на мороженое?
— Ой, и глупая ты, Тоня, разве не видишь — средств им не хватает на ресторан Индорина, на шустовский коньяк на рябине и на шампанское со льдом.
Прапорщики переглянулись и раскатились молодым и довольным смехом. Им тоже нравилась словесная игра.
— Единственное, что движет нами, — это чувство исключительного человеколюбия. — Максим театрально приложил руку к сердцу, и Тонечка вдруг разглядела, что глаза у него — карие, с неуловимой искоркой.
— Да, да, совершенно точно, — поддержал своего товарища Александр, — исключительное человеколюбие. Мы покупаем сейчас у вас все тридцать билетов, но…
— Но: — поднял вверх указательный палец Максим, — у нас одно ма-а-а-ленькое условие: весь вечер вы будете танцевать только с нами. А всем остальным — отказывать.
Подружки озадаченно переглянулись и, не сговариваясь, дружно кивнули.
Сейчас Тонечка заново переживала это неожиданное знакомство, ей было приятно его вспоминать, и она сразу забыла о том, что пришлось рано вставать, забыла о противном жареном луке, и даже Фросю она удостоила после завтрака мимолетной улыбкой.
Пора было выезжать.
Каурый жеребчик Бойкий, запряженный в легкие санки, вразнобой постукивал у крыльца копытами, раскидывая снег, а кучер Филипыч, расправляя вожжи, незлобиво строжился:
— Да стой ты, холера ясная, удержу на тебя нет! Погоди, побегим — упаришься…
Филипыч всегда и на всех ворчал: на жеребчика, на встречных и поперечных, на погоду, на дорогу, на хозяев, которые на его воркотню лишь улыбались, потому как прекрасно знали, что кучер у них — человек надежный и шалагинской семье бесконечно преданный.
— Доброе утро, Филипыч! — крикнула Тонечка, сбегая с высокого крыльца и сияя глазами. Она радовалась морозцу, солнцу, которое приподнималось над крышами, радовалась самой себе и поэтому не удержалась и рассыпала звонкий смех.
Филипыч покосился на нее строгим взглядом, шмыгнул широким, приплюснутым носом и забубнил:
— Доброе-то доброе, а ты для кого вырядилась? Форс морозу не боится — так, что ли? Застынешь, пока едем.
— Ты о чем, Филипыч? На мне же шубка! — Тонечка приподняла пушисто отороченные полы беличьей шубки и крутнулась перед Филипычем. — Она же теплая!
— А ботиночки? — невозмутимо и ворчливо отвечал ей Филипыч. — Обула бы валенки — вот ладно. А так застынешь.
— Ну не за сто же верст мы поедем.
— А все равно! Ладно, садись, егоза, я тебя укутаю.
Филипыч старательно обернул ноги Тонечке волчьей полстью, взгромоздился, по-стариковски кряхтя, на облучок и, дождавшись Любовь Алексеевну, тихонько понужнул Бойкого:
— Н-но, милый! Вот теперь взбрыкивай…
