— Хорошо, сделаю.
Больше Шалагин никаких вопросов Николаю Ивановичу не задавал. Попрощался и торопливо вышел из дома.
В густой темноте позднего вечера узкие и высокие окна Покровской церкви зыбко обозначались огоньками свечей. Вечерняя служба давно уже закончилась, прихожане разошлись, и под деревянными сводами раздавался лишь слабенький голос старенького дьячка, который читал молитву над новопреставленной рабой Божьей Варварой. Ему негромко, такими же старческими, тоненькими голосками подпевали три согбенные старушки, одетые в черное.
Войдя в церковь, Николай Иванович перекрестился на иконостас, постоял у порога, словно набираясь решимости, и лишь после этого медленными, неуверенными шагами приблизился к гробу своей матери. Зеленая Варвара, в прошлой жизни Варвара Тихоновна Оконешникова, никуда теперь не спешившая, лишенная своей грозной палки и зеленых одежд, лежала в темном платье и темном платочке, навсегда сложив на груди руки, и выражение лица у нее после смерти было кротким и благостным, будто она увидела нечто такое, никому не ведомое, что навечно успокоило ее долго страдавшую душу.
Старушки разом повернули головы, оглядели незнакомого человека, пришедшего в столь поздний час, но удивления не выразили и продолжали дребезжащими голосами вторить дьячку.
Николай Иванович опустился на колени, положил руки на край гроба и долго вглядывался в спокойное лицо матери. Сердце щемило неведомой ему раньше болью, но чем дольше он вглядывался, тем спокойнее и легче ему дышалось — так, словно от матери исходила невидимая исцеляющая сила.
Сколько времени он простоял на коленях перед гробом, Николай Иванович даже не заметил — минуту, час, сутки или вечность? — он лишь вздрогнул от неожиданности, когда ему легла на плечо легкая рука и тихий голос спросил:
— Вы кем ей приходитесь, господин хороший?
Николай Иванович вскинул голову, взглянул растерянно, словно возвращаясь в действительность, и ничего не ответил. Дьячок переспрашивать не стал, лишь вздохнул и сообщил:
— Скоро выносить будем, подвода пришла…
Николай Иванович повел глазами и увидел, что за узкими церковными окнами уже давно рассвело и по-весеннему молодое солнце весело скользит на чисто вымытых стеклах. Он тяжело, словно старик, поднялся с колен, прижался губами к ледяному лбу матери и вышел из церкви, даже не оглянувшись, забыв перекреститься.
На улице все играло в ярком солнечном свете, бойко выстукивала капель и где-то неподалеку, срывая не окрепший еще голосишко, пробовал прокукарекать молодой петушок. Николай Иванович втянул голову в воротник, сгорбился, стараясь быть незаметнее, сразу свернул направо и быстрым шагом стал спускаться вниз по пологой улице — он вспомнил, что ему многих людей следует опасаться в этом городе.
Скоро он уже подходил к дому, на крыльце которого маячил встревоженный Кузьма.
— Я уж на розыски подаваться собрался, — торопливо заговорил он, быстро спускаясь по ступенькам крыльца навстречу, — нету и нету… Куда пропал? Тут Шалагин заглядывал, светится, как новый полтинник, сообщить чего-то желает, а ждать не стал. Вечером, говорит, зайду. Ты где был-то, Николай Иванович?
— Здесь, недалеко… Отвяжись, Кузьма, после…
Вошел в дом, скинул пальто, прилег на кровать и повернулся лицом к стенке. Не хотелось говорить, не хотелось ни о чем думать, и он лишь тупо ковырял ногтем известку. Кузьма его не тревожил и ходил по дому неслышно, как кот.
Не поднимаясь с кровати, Николай Иванович пролежал до самого вечера, пока не пришел Сергей Ипполитович Шалагин. Гость был возбужден, весел, говорил громко и торопливо:
— Утром я виделся с господином Кофтуновым. Как я понял, он прибыл не один, с ним какие-то люди. Сразу после нашего разговора они отправились в участок к Гречману. Там началась суета. А несколько часов назад из Томска прибыли пять жандармов во главе с ротмистром и в настоящее время также находятся в участке. Затянулась веревочка, конец Гречману… А вы что, не рады? Почему такой печальный вид?
Николай Иванович пожал плечами — он не знал, что ответить, он вообще не знал, что с ним происходит. Ночь, проведенная в церкви возле гроба матери, словно опустошила его, лишила былой устремленности и былых желаний: уже не хотелось радоваться падению Гречмана, не хотелось в самый последний момент, как задумывалось, увидеть его и посмотреть в глаза — ничего не хотелось…
Поэтому он слушал возбужденного Сергея Ипполитовича совершенно равнодушно.
— Простите меня, — Сергей Ипполитович смутился и недоуменно пожал плечами, — может быть, я бестактен, но что с вами? Как в воду опущенный…
— Устал я, господин Шалагин, устал и притомился. Просто надо выспаться, и все пройдет.
— Еще раз простите, что потревожил. Завтра я обязательно наведаюсь и сообщу новости, какие появятся.
— Не нужно. Завтра меня здесь уже не будет, я уезжаю…
— Куда, если не секрет?
— Российская империя велика и необъятна, — усмехнулся Николай Иванович и протянул руку Сергею Ипполитовичу, давая понять, что разговор окончен и пора прощаться.
Кузьма проводил гостя до ворот, вернулся в дом, сел на лавку и, не поднимая опущенной головы, глухо спросил:
— Выходит, прощаться нонче будем?
— Выходит, так, Кузьма.
— А как же…
— Прости, но теперь у каждого своя тропинка. Спасибо за все, мне пора.
Николай Иванович достал из-под кровати небольшой саквояж, порылся в нем, вытащил пачку денег, пересчитал и аккуратно разложил на три части. Отвел глаза и, глядя в окно, за которым начинали густиться сумерки, сказал:
— Деньги эти тебе, Васе-Коню и Анне. Не поминайте лихом, ребята. И все! Долгие проводы — лишние слезы! А то я и впрямь заплачу. Прощай, Кузьма!
Он хлопнул его по плечу и быстрым шагом, не оглядываясь, вышел из дома — в теплые весенние сумерки.
— Вот так мы с им и расстались. Вроде и полюбовно, и денег дал, а на душе у меня — обидно. Ладно, чего уж тут рассусоливать… Плесни мне винца еще, Анна…
— Может, хватит?
— Курица, не твоего ума дело! Наливай — кому сказано!
Пьяненький Кузьма скуксился, как ребенок, готовый вот-вот заплакать, и сердито опрокинул в волосатый рот рюмку водки, помотал лохматой головой, будто его в лоб ударили, затем разлепил зажмуренные глаза и, глядя на Анну печально и обиженно, продолжил:
— Я-то думал — мы с им друзьями стали, а он… Сердце у него холодное…
— Да хватит тебе страдать, спать ложись. Утро вечера мудренее. — Анна сноровисто подхватила его под мышки, сняла с табуретки и уложила на кровать. Разула, накрыла одеялом. Кузьма затих, даже всхрапнул несколько раз, но вдруг вскинулся и совершенно трезвым голосом сообщил:
— Завтра мы с тобой в Сузун уедем. Поженимся там и жить будем. Ты одна, и я один, вот и будем вместе. А дочка у меня золотая, она тебя примет…
— Кузьма, ты хоть и пьяный, а так не шутят!
— Какие шутки! Я сказал тебе, курица. Завтра! В Сузун!
И Кузьма, уронив голову на подушку, заснул мгновенно и неслышно.
Анна постояла в растерянности, опустив руки, и начала убирать со стола, наводить порядок в доме, куда ее и Васю-Коня сегодня доставил Филипыч. Так распорядился Шалагин, объявив им:
— Дальше, голуби, сами определяйтесь, я вас содержать не подряжался.
Тонечку же отвезли домой еще утром, под строгим доглядом Любови Алексеевны, столь строгим, что даже попрощаться дочери с Василием она не дозволила. Перехватила за руку и вывела на улицу,
