удовлетворенно вздохнуло, перебежало к следующему. Покончив и с ним, искательно оглянулось. Даже романтикам порой необходимо, чтобы кто-то видел их светлые усилия в напрасном.
Находясь все также сверху, я показал мальчонке большой палец и улыбнулся. Хотелось, чтобы он поверил в мою улыбку. Детям мало улыбаться, им надо улыбаться искренне. Каким-то шестым чувством, похлеще всяких собак, они улавливают чужую фальшь и отворачиваются. Этот не отвернулся. Возможно, поверил мне, а возможно, сделал вид, что поверил. Я ведь упомянул: он принадлежал к разряду романтиков, а романтики великодушны. Продолжая улыбаться его румяным щекам, я вспомнил желтые косички еще одного малолетнего романтика – девочки. Уже из лета, из месяца августа, того самого времени, когда вечерние марафоны по улицам приносят больше грязи, чем здоровья. Малышка стелила поверх луж газеты и плакала, видя, как быстро они намокают. Она боролась с лужами, она хотела, чтобы люди гуляли по сухому и чистому…
Я сморгнул. Видение чужого города и маленьких фигурок рассыпалось сахарными кубиками, растаяло в гремучем кипятке.
Коньяк, спирт и водка при минимуме закуски мало чем отличаются от серной кислоты. Желудок болезненно содрогнулся, норовя изрыгнуть содержимое вверх по пищеводу. Мозг же посылал директивы иного порядка: растворять, переваривать, употреблять в дело. Организм глухо бурлил, по всей видимости, затевая бунт. Директивы ему не нравились. Возможная месть в виде прободной язвы вызывала у него злорадное довольство, а у меня приступы ярости. Мы играли в перетягивание каната – каждый на свою сторону.
Не обращая внимания на поздний час, какая-то женщина в платке и тренировочном костюме чинила забор возле приусадебного участка. Чинила по-женски, неумело. Гвоздь у нее все время загибался, она терпеливо принималась его выпрямлять и снова вколачивала в дерево. Мне захотелось отнять у нее молоток, шарахнуть по гвоздю так, как он этого заслуживал, но что-то в упрямо склоненной фигуре отторгало чужую помощь, и, скромно отвернув голову, я прошествовал мимо. Шагая по парку, почувствовал головокружение и точно подстреленный снайпером рухнул под раскидистыми акациями.
В коротком забытьи я перестал что-либо видеть, однако чувствовал, как шевелятся под черепом жуки- короеды, прогрызая извилины, как душит кто-то, навалившись на грудную клетку бизоньим весом. Очнулся я от собачьего лая.
Похожая на крупного теленка, московская сторожевая припадала к земле, скалилась и рычала. Оказалось, что не на меня. Поблизости расположилось кошачье семейство. Мать преспокойно возлежала на травке, рыжий котенок путано бродил вокруг нее. Папаша, так мне по крайней мере подумалось, стоял на полпути между семьей и собакой. Особой тревоги он также не выявлял. Хвостом воинственно лупил себя по бокам, вприщур глядел на сторожевую.
Сердце окутал страх. Вздрогнув, я кое-как поднялся. Садюга-муравей жалил ногу, забираясь под брючиной выше и выше, а я знал, что завтра опять грянут холода. Слишком уж спокойно взирали коты на собаку, слишком зло хрипела последняя. Муравей шел не в счет, хотя и его можно было приплюсовать к увиденному. В этом мозаичном мире все они занимали строго определенные места. Псу не пристало сомневаться в правоте собственного лая, коту было плевать на этот лай. Для них все было естественным. Они не собирались сходить с ума. Я был скроен из таких же молекул, как и они, пил воду и дышал кислородом. Но при всем сходстве и подобии я представлял собой иное создание. Дело заключалось вовсе не в психастении. Я ощущал чужую дрожь, чужой страх. Ощущал даже в том случае, когда жертвы пребывали в полнейшем спокойствии. Посторонний вскрик вызывал у меня содрогание, обморок женщины на экране скрючивал пополам. И там, где других спасает равнодушие, меня спасало ненастье. Жмурясь и прикрываясь руками, я словно нажимал невидимые кнопки, напрягая тучи, магнитом притягивая к городу ураганные ветры, метель и град. Улицы начинали пузыриться от ливней, снег торопливо присыпал пугающие меня следы. Работники прогноза терялись, ничего подобного не мог припомнить ни один из живущих в городе старожилов, а я попросту таким образом защищался.
Пассажиры гибнущего самолета…
Последние минуты перед ударом. Вой, сутолка – и каждый неожиданно наедине с самим собой. Даже супруги. Зеркало, выплывающее из багрового тумана, в глубине которого уже не ты, а костлявая с косой.
Порой, пожалуй, даже слишком часто в последние месяцы, я начинаю сознавать, что ощущают люди в такие минуты, в таком самолете. Более того, я начинаю ясно понимать, что и сам я один из них, – пассажир гибнущего лайнера под названием Земля, человек, предчувствующий катастрофу. Человек, а не абстрактный эквивалент Тьюринга.
Собака продолжала рычать, – одной-единственной терции было недостаточно, чтобы пробудить шторм. Мои ненастья всегда запаздывали. И снова в далекие дремлющие города вползали танки и бронетранспортеры. Солдаты в ватниках и бронежилетах, топорщась автоматами, семенили по улицам. От оранжевых сдвоенных «валетом» магазинов их грузно раскачивало. Девушка с гранатой пряталась за останками стены. Длинную косу она обмотала вокруг шеи, чтоб не мешалась, а ее брат, чернобородый горец с «базукой» на плече, выглядывал в окно, карауля подходящий момент…
Жить долее было невозможно, и снова я пошел на обман, воззвав к тому, что обычно именуют куражом. Инкубационным, неестественным способом я воспроизвел на свет злость – хлипкую, не слишком живучую, но все-таки вполне эффективную. Мир обижал меня, и я прибег к самому глупому, самому простому
– перешел в контрнаступление. В пса я запустил палкой, в кота смачно плюнул и замахнулся. Все еще пьяный, преображенный куражом, грозно зашагал по аллее. Алгоритм был избран наипримитивнейший: бить превентивно, не дожидаясь синяков и шишек.
На одной из скамеек сидели разодетые в пух и прах девицы и нарисованными ртами прикладывались к баночкам с пивом. Я плюхнулся рядом и грубо поинтересовался:
– Вопрос на засыпку! Почему грудь, ноги и все такое только в кино и романах? Почему в реальной жизни одни лахудры?… Вы вот женщины в летах, можно сказать, пожили – вот и ответьте желторотому юнцу!
– Юнец нашелся! – девицы зафыркали. Самая отзывчивая поспешила просветить:
– Нам всего-то по шестнадцать.
– Да? – несказанно удивился я.
– Ква-а! – дразнясь, протянули они.
– Вот я и говорю: опыт, зрелость и все такое…
Девицы одна за другой встали, виляя костлявыми, а может быть, стройными бедрами, двинулись в темноту. Я заорал им вслед:
– Молодые еще – носом вертеть!
Рядом остановился скособоченный на одну сторону пенсионер с крупным, изъеденным жизнью носом. Зыркнув на удаляющихся девиц, он одобрительно закивал головой.
– Так их, молодой человек! Так!.. Еще молоко на губах не обсохло, а уже штукатурятся.
– Сам ты молодой человек! – огрызнулся я. – Не молоко, а помада.
Пенсионер обиделся и заковылял прочь.
Посидев еще немного, я сосчитал количество скамеек в скверике и прикинул, сколько всего здесь насажено тополей. Первое попытался помножить на второе, и получилось что-то очень приличное. Даже если выразить в рублях. Деревянных, привычных, родных, столь часто ошивающихся где-то вне наших карманов, вне наших кошельков. И пусть знают где-нибудь там – где светло от перстней и черно от смокингов, что парижскому «портмоне» я всегда предпочту наш бедный залатанный российский кошелек. В этом, если хотите, будет заключаться мой маленький неуклюжий патриотизм.
Патриотизм мой маленький… Мой маленький, но удаленький патриотизм… Слова вращались по кругу, мозг пробуксовывал, не понимая, чего от него хотят. А я от него ничего не хотел. Потому что не знал, чего должны хотеть от собственного интеллекта нормальные люди. В моем возрасте и в моей ситуации…
Митька неоднократно меня уверял: прозорливость – это дар. Кто умеет заглядывать в прошлое с будущим, обязан работать на человечество. Потому что человечество плывет на пароходе, а пароход плывет в тумане. Без лоцманов ему трудно. И дар – это прежде всего обязанность. И его нельзя скрывать, нельзя профукивать на мелочи… Глядя на Митьку, я поражался его уверенности. О моем даре он мало что знал, но о том, как его использовать, знал все доскональнейшим образом. Наверное, это было нормально. Те, кто не умеют, всегда знают – и наоборот…
