видимость. Сомневаешься или нет — стреляй. Зуул был хорошим парнем, но однажды ушел в горы и вернулся тронутым. Что-то Мудрецы сотворили с ним. Он нес такую околесицу, что пришлось спровадить его. Иначе он сманил бы за собой еще кого-нибудь.
Доверчивость здесь не в почете, а он был чересчур доверчивым. Поэтому Мудрецы так легко справились с ним. А с двойниками у нас война. Тут все в открытую, кто кого. Затем мы здесь и сидим, чтобы не подпустить к лагерю ни одной живой души. Для того и пароль каждый день меняем.
Володя пристально смотрел на говорившего. В некотором замешательстве перевел взгляд на Гуля, словно обращался к нему за поддержкой. Было видно, что ему тяжело и он не принимает сказанного. Гуль молча пожал плечами. Чем он мог помочь? Он уже видел, как здесь убивают, и внутренне смирился с этим, хотя далось это непросто. Но, как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не лезут.
Пол, однако, по-своему объяснил их взгляды. И, шлепнув по прикладу винтовки, вздохнул.
— Ни черта вы, ребятки, не понимаете. Ни Богу, ни дьяволу неведомо, что сотворила с нами эта тварь. Проф как-то болтал, что заглоти каракатица какое-нибудь кладбище, и по горам пойдут шастать полуистлевшие мертвецы.
Что вы об этом скажете, а?.. Укладывается это в ваших красивых головках? А если нет, так чего цепляться за старое?.. — Он повторно вздохнул. — Я-то знаю, что вам нужно. Один хороший оглушительный бой. На войне человек быстро взрослеет, — слыхали про такое? Это оттого, что он начинает соображать раз в десять быстрее. Вот и вы сообразили бы, что к чему.
— Я бы очень хотел этого, — тихо проговорил Володя, — сообразить, что к чему…
«Глупец! — мысленно буркнул Гуль. — Сообразить, что к чему…» Отчего-то особенно остро разлилась под сердцем пустота. Трещинка между ним и Володей ширилась, мало-помалу превращаясь в пропасть. Одиночество приближалось чеканной поступью.
Один. Совершенно один…
Подобно утопающему. Гуль ухватился за последнее, что у него оставалось.
Припомнив сон, попытался отчетливее прорисовать в памяти пруд, бамбуковую удочку и отца, но ничего не получилось, только испортил дело. Лиловый туман накрыл родные тени, завис над водой, пряча берега и пруд. Воображение предавало хозяина. Посреди знакомого пруда сами собой встопорщились скалы, а лицо отца на глазах менялось, становясь все более похожим на лицо Пилберга. Приветственно подняв руку, профессор язвительно улыбался.
— Ты хочешь увидеть меня, сынок? В самом деле?
Дрожащей ладонью Гуль поспешно прикрыл глаза. Видение погасло.
Ему снова снился дом, и возникло теплое, полное сентиментальной неги чувство. Почему человек редко помнит сны? Наверное, чтобы жить…
Стоило Гулю оторвать голову от скатанного в валик полушубка, как дымчатой змейкой сновидения скользнули сквозь тайную прореху в глубину сознания, вспыхнули серебристыми извивами и исчезли. Осталась лишь слепая неосознанная радость, энергетический заряд, придающий тонус телу и душе.
Весь этот день Гуль был сильным. О чем-то небрежно заговаривал за обедом с Пилбергом, великодушно прощал Фергюсону все его колкости и даже в конце застолья решился немного поболтать с Милитой, ее черные блестящие глаза смотрели не моргая, со значением, — сколько помнил себя Гуль, именно таких глаз он и боялся. В горле пересыхало, неловкие руки норовили сшибить со стола посуду, и все же он находил в себе силы вовремя кивать, произносить более или менее длинные фразы, сопровождая их улыбками и неуклюжими жестами.
Рядом сидела подружка Трапа, Барбара. Она тоже о чем-то без устали тараторила, но Гуль никак не мог понять, о чем же она все-таки рассказывает. Всякий раз, когда бросал в ее сторону вежливые взгляды, что-то происходило со зрением. Впору опять было заподозрить местные оптические фокусы. Он видел вместо девушки белесое размазанное пятно с ехидными лепестками губ и зелеными светлячками глаз. Капризным ребенком взор тянулся к Милите, и тотчас видимое приобретало ясные очертания — настолько, что перехватывало дыхание. К счастью, Пилберг объявил очередную Охоту, и поселенцы с энтузиазмом включились сначала в ее обсуждение, а затем и подготовку.
В сущности, вся подготовка заключалась только в тщательном осмотре оружия.
Забирали практически весь боезапас колонии. Женщин оставляли в лагере с тремя винтовками. Долгих сборов здесь не знали. Все происходило стремительно, и вконец одурманенный Гуль пришел в себя только тогда, когда под предводительством Пилберга отряд из девятерых мужчин оставил территорию поселка, вторгшись в край гор и туманных сюрпризов.
Шли быстро вытянувшись в неровную цепочку, стараясь не шуметь. Монти держал слово. Он обещал вывести людей точно на группировку Чена, и по мере продвижения охотники все больше убеждались в том, что местность он знает превосходно. Они почти не петляли.
Справа и слева тянулся все тот же однообразный ландшафт, и все же было ясно, что забрались они достаточно высоко. Постепенно отходя от внутреннего размягченного состояния, Гуль чаще начинал оглядываться. Они ни разу еще не спускались. Весь путь оказался сплошным подъемом. С запозданием он осознал причину возникшего беспокойства.
Сверхгравитация!..
Вот оно что! Профессор говорил как-то о физических размерах каракатицы — километра два в диаметре и пять-шесть в длину. Это совсем немного. Даже по земным меркам. Значит, подобно мухам, они двигались уже по вертикали!..
Гуль подумал о каменном далеком небе. Показалось, что фрагментом этого самого неба стал их маленький шанхайчик. Задрал голову. Кто там глядит сейчас вверх? Барбара или Катарина? А может, пышнотелая ленивая Жанна, одновременно питающая симпатии и к Ригги, и к маленькому Ферги? Интересно, что нашла она в последнем? Или в язвительности тоже кроется красота? Если привлекательна грубая и мохнатая сила, то почему бы не стать привлекательным и ехидству?..
Гуль намеренно обошел имя Милиты. Все, что было связано с девушкой, он оконтурил незримой чертой, превратив в подобие заповедника…
— Что ты обо всем этом думаешь? — Его нагнал капитан.
Гуль взглянул искоса.
— Ты о чем?
— Об Охоте. — Володя сосредоточенно смотрел под ноги. — Не нравится мне все это. Нас тут, может быть, всего тридцать или сорок человек, а мы выслеживаем друг друга, точно дикие звери.
— А мы и есть дикие звери. Читал Чарльза Дарвина?
— Ты говоришь за себя?
— При чем тут я? Охота — не моя затея. Пилберг предложил, все поддержали.
— И ты считаешь это нормальным?
— Надо же чем-то заняться.
— Значит, всему виной — скука? — капитан нахмурился. — Хотя я понимаю… Мы ведь всего лишь частица человечества — и, право, не самая лучшая. Не ученые и не художники.
— Вот именно — не ученые и не художники. Поэтому чего ты хочешь?
— Да так… Тошно. Все наше мировоззрение строится на войне.
Гулю стало жаль капитана. Казалось, он читает мысли приятеля. Все-таки кое в чем они были удивительно похожи. Как и Гуль, Володя оставался честен перед самим собой, яростно противясь обстоятельствам, не принимая того, чего не хотел принимать. И тем не менее оба были вынуждены отступать.
Правда, пути отступления они выбрали разные. Володя соглашался остаться и потому переделывал себя, с терпением изучая мир, к которому следовало так или иначе привыкнуть. За старое он цеплялся скорее по инерции, шаг за шагом отдаляясь от Гуля. Ступив на канат, он словно собирался с духом, готовясь окончательно выпустить из рук последнюю опору. Гуль же выбрал для себя бегство. Он отвергал этот мир, как голодающий отвергает гадюку, зная, что она не пойдет ему впрок. И если капитан ломал голову, пытаясь распознать подоплеку того или иного явления, Гуль загружал себя совершенно иными проблемами. Перебирая в уме увиденное и услышанное, он словно пересыпал из горсти в горсть серые невзрачные
