Последние встали поначалу в позу атакующего богомола, но, унюхав чуткими ноздрями, кто над пасечником распахнул «зонт», немедленно попритихли. Пасека осталась за хозяином…
Клоня голову и пощипывая на ходу клевер, конь более не изъявлял желания двигаться. Со стоном я соскользнул с седла, сделав шаг, чуть было не вскрикнул. Левое колено сгибалось, как и положено, но с правым стряслось что-то невероятное. Веселая ночка сжевала не только гипс, но и коленную чашечку. А точнее колено жутковатым образом переместилось НАЗАД! Ногу приходилось сгибать по-птичьи – на манер страусиной. При этом каждый шаг сопровождался такой мучительной болью, что на глазах сами собой выступали слезы.
Наверное, я просто устал. Человек не может болеть и сражаться вечно. Вид зеленых чешуйчатых ступней вкупе с невозможностью распрямить спину приводил в состояние бессильного бешенства. Позвоночник продолжало выламывать, и объяснение этим симптомам я находил в тех же чудовищных трансформациях. Меня сгибало замысловатой дугой, и глядеть вверх, запрокидывая голову, становилось все труднее. Зуд, что ранее терзал только ноги, мало-помалу распространился по всему телу. Это лезла из кожи проклятая чешуя. Теряя шерсть, обезьяна становится человеком, обрастая чешуей, последний превращается в пресмыкающее.
Кое-как доковыляв до бревенчатой избушки, я поднялся на скрипучее крыльцо и сделал очередное открытие: за прошедшую ночь я подрос и раздался вширь. Неудивительно, что иноходец мой крепко приморился. Чтобы войти в дом, мне пришлось развернуться боком и основательно переломиться в пояснице. И все равно затылок шкрябнуло о дверную раму. Содрогаясь от озноба, я шагнул вперед и повалился. Усталость и боль возымели свое. Напряжение спало, я дал волю слезам. Я не рыдал и не заламывал рук в истерике, но слезы катили по щекам, как сок из подраненной березы – только успевай подставлять посудину! Когти скребли по полу, в раздутых икрах пульсировала чужая неведомая сила. То есть, может быть, и не чужая, но оттого мне не становилось легче.
– Виссарион! – горло мое стискивали спазмы, голос предательски дрожал. – Где ты, Виссарион!..
Но он и без того стоял уже рядом, суетясь надо мной, пытаясь подсунуть под голову что-то мягкое.
В рот пролилась терпкая обжигающая струя, и теплая ладонь заботливо легла на пылающий лоб. На короткий миг я ощутил всепоглощающее чувство покоя. Я был болен, но я был не один, и странное, памятное с детства ощущение защищенности накатило бережливой волной, укутав в дремотный кокон. Щелкнуло аварийное реле, всем моим защитным системам был дан отбой, я потерял сознание.
Глава 38
'Засмотрится девочка с куклой
на странный пейзаж, где запутаны
деревьев руки и радость
и вечная невиноватость…'
Мы сидели за столом и завтракали. Виссарион угощал сытно и просто – котелком гречневой каши, солеными грибами, ржаным хлебом и медовухой.
Как оказалось, проспал я весь вечер и всю ночь. Разумеется, отдых помог. По крайней мере я пришел в себя, и пробудившийся аппетит был первым тому доказательством. В паузах между глотками я продолжал рассказывать Виссариону о всех минувших событиях – о «Харбине» и «синих», о жутковатой кончине Флопа и гибели Елены, о странностях, заполонивших город от края и до края. Хозяин пасеки внимательно слушал, и я не скупился на подробности. Мне нечего было от него скрывать. Возможно, многое он мог бы понять даже лучше Ганса и Гонтаря. Такое тоже случается сплошь и рядом. Друзья оказываются глухи, а вчерашние недруги неожиданно понимают все с полуслова. Назвать Виссариона недругом я, конечно, не мог, однако и в списках друзей он давненько не числился.
Повествуя о своих мытарствах, я и сам внимал себе со стороны, в очередной раз взвешивая на весах чрезвычайность всего происшедшего, осторожно продвигаясь вдоль вереницы загадок, вновь и вновь поражаясь их очевидной несоразмерности. В такие мгновения я спотыкался на полуслове, и приходило смущение завравшегося говоруна. Чудно, но я всерьез начинал сомневаться в излагаемых фактах, в голове самовольно начинали зарождаться сомнения. Да было ли это в действительности? Не приснилось ли, пока лежал без сознания? Во всяком случае – рассмейся Виссарион над моей историей, я бы ничуть не удивился.
– Хочешь верь, а хочешь не верь, но это был самый настоящий бериевский переворот! Погоны, униформа, автоматы ППШ… И ведь жену с подругой умудрились туда приплести! Приятелей, коллег – все до последней буковки вписали в эту нелепую историю! – я потрясенно качнул головой. Наколов вилкой парочку скользких опят, переправил в рот, с удовольствием захрустел.
– Подумай только! Ахметьева они превратили в Кирова, а Васильича – в Москаленко! При этом все паковалось в одну обойму… Интересно мне знать, кто у них стал Булганиным? Неужели Бес?
– Тебе это действительно интересно?
– Нет, но каков винегрет!
Виссарион чуть пошевелился на своей скамье. Сидел он по обыкновению понурясь, но добрые его глаза на этот раз смотрели строго.
– Возможно, и винегрет. Только ведь каждое блюдо имеет свой определенный вкус. Ту же соду никогда не будут бросать в вино и в рассольник.
Я косо взглянул на него.
– К чему это ты ведешь?
– Все к тому же. Возможно, ты помнишь такое понятие, как логика бреда?
– Логика бреда? Кажется, что-то припоминаю… Ну да! Философия статики и динамики, второй курс, верно?
Он кивнул, а я нахмурился.
– Нет, Виссарион, этот шар мимо! Предмет был, конечно, забавный, но к данной ситуации вряд ли имеет отношение. Очень уж много набирается неувязок.
– Что ты называешь неувязками?
– Да все! Абсолютно все! Потому что сначала и до конца шито белыми нитками, притянуто абы как. Вроде того ожерелья, на которое сметливый ребенок нанизывает все, что попадается под руку – бусы, погремушки, хлеб, куски жареной рыбы. Здесь то же самое, только куда глобальнее, и какой-то особой логикой не пахнет, – я сумрачно налил из бутыли медовухи, залпом осушил кружку.
– Да ты ведь видел те чертовы смерчи! Иначе с каких щей у тебя разразилось бы тут лето?
– Смерчи я видел, твоя правда.
– Ну вот. Значит, не будешь играть в Фому-неверу.
– Не буду, – столь же кротко откликнулся он, и я испытал к бывшему сокурснику чувство щемящей благодарности. Уже за одно то, что он не стал допытываться до деталей, ловить меня на случайных несуразностях. Человек просто выслушал меня и поверил!
Зажевав медовуху куском черного хлеба, я подытожил:
– Вот так, Виссарион, все и получилось. Кончился наш мир! Мы еще живы, а он уже кончился.
– Не знаю, – пасечник мягким движением отогнал кружащую над моей тарелкой пчелу, поднял голову. Серые глаза его глянули в упор. – А может, ты все-таки ошибаешься?
– В чем?
– В диагнозе!.. Я ведь не зря упомянул о вкусе. Вся жизнь – сплошная кулинария, и вкус к жизни – понятие отнюдь не абстрактное. Возможно, вкус – это и есть наша интуиция. Временами обстоятельства действительно могут казаться порождением бреда, но и тогда интуиция нашептывает правильный ответ. Должна нашептывать. Другое дело – слышим мы его или не слышим, но ответ всегда есть.
– Ответ? В смысле, значит, недосолено-пересолено – такой, что ли, ответ?
– Приблизительно, – Виссарион шутки не принял. – Я только хотел заметить, что без подсказки мы никогда не остаемся. Ее только надо воспринять, уловить внутренним слухом.
– И много тебе подсказала твоя интуиция, когда ты отбивался от налоговых комиссаров?
– Это дело разума, не совести. В таких случаях интуиция молчит.
– Хорошо вывернулся! – я хмыкнул. – Почему же не предположить, что и мой случай как раз из таких же? Да и какая, к чертям, интуиция, если миру хана?
– Почему ты так решил?
