лишь, что во дворе заливается сердитым басом лохматый, нелицеприятный Мухтарка.
Летнее затишье в делах и невольное бездействие всегда утомляли Рванкина. Он любил деятельность. Любил изобретать источники доходов. Любил, чтобы беспрестанно пара-стали его средства.
Теперь он подумывал пуститься в развоз по хуторам. Взять завалявшиеся остатки ситца, несколько дюжин платков порасхожее, дегтю, чаю, сахару, керосину, спичек и поехать. Бабы охотно покупают мелочишку — мыло, подсиньку, лепты. Денег-то у них нет, но хлеб, куры, яйца — в их безвозбранном распоряжении. Под лежачий камень вода не течет, а тут кое-как, по мелочишкам, но соберется нечто…
Когда вошли в лавку Терпуг и Копылов, Федот Лукич выкладывал на счетах, сколько и за кем долгу, какой надо признать безнадежным, какой затяжным, какой подлежащим напоминанию. На лице лежало выражение замкнутое и суровое — видно было, что мысль не пустяками занята. Но, увидев покупателей, он весь осветился приветливой улыбкой, выработанной долголетним навыком. За Копыловым как раз числился должок, который уже давно подлежал погашению, и если Рванкин считал его не вполне безнадежным, то потому только, что знал, что Копылов при нужде миновать его не может и хоть украдет, но добудет средства для погашения: малый здоровенный, за ночь воза два одних жердей может нарубить в общественном лесу…
— Господам кавалерам! — воскликнул Федот Лукич дружески покровительственным голосом и, высоко поднимая руку, поочередно шлепнул по ладони каждого.
— Кашемир есть? — спросил Копылов.
По короткому, независимому вопросу, прозвучавшему отнюдь не искательно, как бывает, когда намерены просить в долг, наблюдательный Рванкин решил, что должны быть у покупателя наличные. Спрашивают о кашемире — значит, не от нужды, а пофрантить хотят. На лице Федота Лукича расцвела сугубая готовность и ласковость.
— Вам для рубах? — дружески-воркующим голосом спросил он, наклоняясь корпусом вперед.
— Для рубах.
— Какой же вам будет угодно, какого колеру?
— Давай, какой ближе! — с некоторой суровостью проговорил Терпуг.
— Фасонистого подай! — небрежно прибавил Копылов.
— Предложу я вам в таком разе бордовый… Практичный колер: как не маркий, так и в песке первейший сорт! Есть, конечно, зеленый, есть колер сержант, но за энти не ручаюсь: цена выше, а в носке не могу рекомендовать. А уж за этот будьте спокойны! Как за сына родного заверю! Практичнее не найдете. Благодарить будете!..
Рванкин с особенной, привычкой выработанной ловкостью выхватил из разноцветных кусков, лежащих на полках, именно тот самый кусок, который требовалось возможно скорей сбыть с рук, и с артистически-щеголеватой небрежностью кинул его на полок перед покупателем. Копылов пощупал материю, лизнул языком пальцы и потер ее, потом вынес к дверям, хотя свету в лавке было достаточно, вопросительно поглядел на Терпуга.
— И цена, заметьте, не сердитая, — особенно приятельским голосом сказал Рванкин. — Без лишнего — девять гривен.
— За девять гривен сам носи! — усмехнувшись, возразил Терпуг.
— С людей по рублю кладу! — искренно и убедительно сказал Рванкин, понижая голос до шепота, чтобы кто со стороны не услышал об его особом благоволении к ним, к Терпугу и Копылову.
— Сами, господа, знаете: товар дорожает. Не мы цену накладываем, нам накладывают. Вы извольте взглянуть: ширина! Будьте любезны! Весь Хопер перепрудить этой шириной можно!
Копылов постоял как бы в некотором размышлении и нерешительности. Потом, отогнувши черный, набухший, плохо распрямлявшийся указательный палец, решительно ткнул на материю и сказал:
— Режь на две рубахи!
Было немножко странно Рванкину, что не стали торговаться, — он дошел бы и до полтинника. Он привык к тому, чтобы в его лавке торговались до изнеможения, даже любил этот спорт, в особенности на досуге, потому что тут во всем блеске развертывалось его красноречие. Он ошеломлял покупателя тучей убедительнейших и неожиданных доводов, силлогизмов, аналогий из жизни, из какой-то легендарной всемирной истории, из политики, из хозяйственного обихода, призывал Бога в свидетели, ссылался на чистоту своей совести и т. п.
Но вот тут как-то сразу, неожиданно согласились, и было это немножко непонятно и немножко даже грустно как будто.
Разве где-нибудь сшибли дешевых деньжонок, стибрили что-нибудь и не жаль было легко нажитого? Очень возможно… В конце концов надо использовать момент и предложить еще что-нибудь — авось возьмут…
Он проворно отмерил шесть аршин, надкусил край полотнища и быстро, с мягким треском, разорвал кусок по ширине. Проворно и ловко свернул отрез в четырехугольный сверток и с особым шиком хлопнул им по полку.
— Еще чего не потребуется ли? — с улыбкой самой искренней преданности предложил он.
— Разве уж взять платков бабам? — полувопросительно сказал Копылов.
Терпуг небрежно и коротко отозвался:
— Можно.
— Извольте-с, — с готовностью подхватил Рванкин, наклоняясь корпусом к покупателям. — Есть свежей получки, на прошедшей неделе из Москвы пришли. Шалечки небольшие, каемочки шелком в тень расшиты… утирочки батистовые. Есть попроще — шириночки… Вот из цветковых не угодно ли?
— Давай из цветковых, — сказал Копылов и не утерпел, смешливо гигикнул, хрипло и странно, точно овца поперхнулась.
— Да гляди, чтобы добрый сорт! — прибавил Терпуг и тоже засмеялся.
— Да уж будьте покойны! Плохое не дадим — зачем плохое давать? Я сорт в людях, кажется, различаю.
— Ну, гляди!
Копылов небрежно перекинул несколько пестрых платков, выложенных Рванкиным на полок, потом отбросил три в сторону и небрежно спросил:
— Цепа?
— Чуть не даром: по полтора рублика-с… И сейчас же Рванкин приготовился скостить по двугривенному в знак уважения к хорошим людям, но Копылов неожиданно сказал:
— Завертывай!
Рванкин чуть не засмеялся от радостного изумления. Но вздохнул и с умилением прибавил:
— Товар первосортнейший! Это ведь, заметьте себе, не жидовская Лодзь — это сама матушка Москва… сердце России-с! Из чаю-сахару не потребуется ли чего?
— Надо бы и чаю-сахару, да некогда, до другого раза! — серьезным, деловым топом отвечал Копылов.
Терпуг взял оба свертка и пошел из лавки. Рванкин не мог понять, что это значит: шутит ли он, или забыл о деньгах, или проделывает над ним какую-нибудь смехотворную штуку? Копылов как стоял, так и остался стоять. Но когда Федот Лукич обратил к нему свой вопрошающий взгляд, он ухмыльнулся, приподнял фуражку в знак прощания и тоже пошел в дверь. Тут уж Рванкин не выдержал и кинулся бегом вокруг полка к двери.
— Э… э… господа почтенные! Так, не того… не годится! — крикнул он.
Копылов тотчас же обернулся и сделал шаг к двери. Остановился и Терпуг.
— А деньги? — проговорил Рванкин, и на покрасневшем лице его уже не было привычной улыбки, а глаза глядели тревожно и враждебно.
— Ты чего? — коротко бросил Копылов, точно и не слышал его вопроса.
— А получить? За тобой семь тридцать пять второй год терплю!
— Ну и терпи!
— А сейчас за наличные! Это уж — сделайте одолжение!
— Наличные?
