светом белизны, как от пятен вешнего снега, умирающего в оврагах среди нарядного рассвета жизни. Легкий шелест шел по белокурым колосьям, и назойливым звоном звенели мошки, кружась перед самыми глазами. Где-то гремела телега. По лязгу железа Терпуг заключил, что это не арба, а кованый тарантас или дроги. Верно, какой-нибудь дегтярь или косник едет на хутора.
Он снял фуражку, осторожно приподнялся на коленях и вытянул шею посмотреть: кто это может быть? Бурая лошадь с большой головой и большими ушами, не казацкого типа, с белой проточиной во лбу, как будто знакома. Уж не Федот ли Рванкин?.. Сердце вдруг громко застучало у Терпуга… Вспыхнуло радостно-мстительное чувство: вот бы когда разделаться! Кинуться неожиданно, одним прыжком, схватить за глотку и задавить, как собаку!..
Он весь задрожал мелкой дрожью. Лошадь шагала ленивым шагом, усиленно отмахиваясь головой от мух. Замаячила и телега — широкая, как у тарханов. Вон в задке бочонок с дегтем. В углу поблескивает высокая бутыль с керосином, в плетенке, и подрагивает прикрытый рядом ящик из лубка. Сам Федот Лукич сидит, свесивши на сторону ноги в мазаных шерстяных чулках, знать, для прохлады разулся. Голова его дремотно мотается, словно печально утверждает что-то безнадежно-грустное, убыточное. Сзади, на оструганном шесте, качается железное коромысло весов, звонко лязгает о грядушку, тоже словно жалуется на убытки.
«Стукнуть его вот этим безменом — вот и черепок долой…» — подумал Терпуг, глядя на ржавое коромысло.
И было это так соблазнительно, так возможно, что от зашумевшего в нем волнения на один миг даже дух перехватило… Но когда лошадь стала уже равняться с ним и бессильно мотавшаяся голова Рванкина в нахлобученном черном картузе с просаленным околышем дружески закивала ему, когда потно лоснившиеся, округленные щеки с пучками редких рыжих волос и пухлые, слегка расквашенные губы напомнили ему о той изысканной, тонкой любезности, с которой он приветствовал его и Копылова в своей лавке, — неудержимо резвый бес легкомысленного веселья вдруг запрыгал у него внутри. И неожиданно для самого себя Терпуг вдруг крикнул:
— Здорово, купец!!
Рванкин вздрогнул, поднял голову и изумленно оглянулся. Лицо у него было так препотешно озадачено, что Терпуг покатился со смеху. Он не мог устоять против искушения — произвесть еще больший эффект — и, вскочив на ноги, крикнул угрожающим голосом:
— А-а… тут-то ты?!
Рванкян с непостижимой быстротой опрокинулся вдруг навзничь в телегу, перевернулся через спину и, соскочивши на другую сторону, бросился бежать.
— Кррра-у-ул! — закричал он диким голосом.
Шарахнулась в сторону от дороги лошадь, пробежала рысью по хлебу и остановилась. А Рванкин все бежал и кричал:
— Крррау-у-ул!.. Крррау-у-ул!..
Терпуг вдруг растерялся и не знал, куда деваться. Сзади, на кургане, показались казаки. От станицы по дороге виднелись двое верховых. Сел было опять в рожь, но сейчас же сообразил, что теперь это уж ни к чему. Надо было уходить к балке, — больше некуда, — там в тернах легче укрыться.
Он сперва пошел шагом. Потом, оглянувшись в сторону всадников, побежал. Еще раз оглянулся и увидел, что за ним бегут и казаки. Даже Рванкин повернул назад и все орет визгливым, отчаянным голосом, только теперь другое что-то — не разберешь.
Терпугу жаль было бросить зипун, который важил и затруднял его. Чтобы выгадать силы и время, он взял самое короткое направление к балке — через стан Василия Губанова. Боялся, что Василий кинется напереем ему, но все-таки положился на свою силу. Но Василий и его косари не тронулись со своих мест. Лишь остановились и молча смотрят на погоню. И бабы глядят из-под ладоней… А вон один из верховых свернул с дороги и поскакал ему наперерез — это было всего опаснее. Да Рванкин был, очевидно, уже недалеко.
Его визгливо-захлебывающийся, охрипший голос слышался в затылке:
— Держи-и!.. Держи-и-и-и!..
Терпуг оглянулся. Оттого ли, что казаки бежали не очень решительно или были они дальше, Рванкин мчался впереди всех и забирал вбок, напереем ему. В руках, должно быть, то самое железное коромысло весов, на которое раньше обратил внимание Терпуг. А вот у него ничего нет, чтобы отбиться…
И стало страшно, что не успеет добежать до буерака…
Отчаянная мысль вдруг мелькнула у Терпуга: вырвать косу у одного из косарей, глядевших на погоню… Вон она и Ульяна… Глядит удивленно, испуганно, в руках грабли. Вот и Василий… Смотрит не враждебно, а выжидательно, словно прикидывает: чья возьмет?
— Вася! Дай косу, ради Христа! — закричал Терпуг на бегу. — Косу дай, я их…
Он раздельно выговорил крепкое ругательство, подбегая к Василию, и, не дожидаясь ответа, ухватился за косье. Василий испуганно потянул косу к себе и, растерявшись, закричал:
— Уйди! Уйди от греха… ради Христа, уйди!..
— Дай, ради Бога! Дай, я этого мужичишку… Дай, я его!.. — кричал Никишка, ругаясь, весь охваченный яростью и отчаянием.
Он силой вырывал косу из рук молодого Губана, но Василий крепко ухватился за косье обеими руками, и они закрутились волчком, словно забавлялись вперетяжку.
— Держи!.. Держи!.. — слышались голоса казаков.
— Держи-и!.. Ва-ся, дер-жи-и! — задыхаясь и захлебываясь, визгливо хрипел Рванкин, бежавший впереди всех.
Он добежал, размахнулся своим коромыслом, но не успел ударить — отскочил в сторону, потому что они кружились и едва не подрезали его косой.
Терпуг был сильнее и одолевал. Василий упал уже на колени, но все еще не выпускал из рук косья и волочился по земле за своим противником.
Рванкин забежал сзади, размахнулся и ударил Терпуга железом в затылок. При этом визгливо рыднул, точно молодой щенок ласково тявкнул:
— Вях-х!..
Терпугу вдруг показалось, что он споткнулся и с шумом покатился по старой крыше своей хаты вниз, а внизу, возле капустного рассадника, кружились и ворковали три голубя. Он ткнулся лицом в землю и сейчас же напряг все силы, чтобы вскочить на ноги, но лишь судорожно подергал задом и зацарапал землю руками…
И еще два раза размахнулся железом Рвапкин и ударил, ласково рыдая:
— Вях-х!.. йа-а-х!..
Что-то хрустнуло. Кровь показалась над ухом. Терпуг стремглав полетел в бездонный, темный погреб, в котором было пусто и немо…
И ему уже не было слышно, как Ульяна с истерической злобой закричала, замахиваясь граблями на Рванкина:
— Мужик! Гад!.. На казака смеешь еще руку поднимать!..
