подумала, что, вероятно, много лет назад перед ее отцом стоял выбор: продолжать сопротивление, что неминуемо приведет к разводу, или сдаться. Он предпочел второе – но на своих собственных условиях.
Она спросила спокойно:
– Ты уверен, что в этой ситуации ты сможешь остаться в стороне, папочка?
– Ты просишь меня занять твою сторону?
– Я не знаю.
– Что ты собираешься со всем этим делать?
– С мамой?
– Нет. С собой, Фрэнни.
– Я не знаю.
– Выйдешь за него? Вдвоем можно жить на те деньги, что и в одиночку. Так говорят, во всяком случае.
– Не думаю, что смогу сделать это. Мне кажется, я разлюбила его, если вообще любила когда- нибудь.
– Ребенок? – Трубка его хорошо раскурилась, и в летнем воздухе разлился сладкий запах дыма. В саду сгустились тени и загудели сверчки.
– Нет, дело тут не в ребенке. Это случилось бы и так, и так. Джесс… – Она задумалась, пытаясь определить, что же все-таки не так в Джессе, что-то, на что сейчас она может не обратить внимания в этом порыве, к которому вынуждал ее будущий ребенок, порыве решать и действовать, стараясь выбраться из- под угрожающей тени ее матери, которая сейчас покупала перчатки на свадьбу лучшей подруги детства Фрэн. Что-то, что сейчас можно похоронить, но что тем не менее будет беспокойно ворочаться под землей шесть месяцев, шестнадцать месяцев или двадцать шесть лишь для того, чтобы в конце концов подняться из могилы и наброситься на них обоих. Жениться в спешке, раскаиваться всю жизнь. Одна из любимых пословиц ее матери.
– Он слабый, – сказала она. – Точнее я не могу объяснить.
– Ты не можешь доверить ему себя, Фрэнни?
– Да, – сказала она, думая о том, что ее отец ближе подобрался к тому, что она хотела выразить. Она не доверяла Джессу, который происходил из богатой семьи и носил синие рубашки. – Джесс хочет, как лучше. Он хочет поступить правильно, это действительно так, но… Два семестра назад мы пошли на вечер поэзии. Его устраивал человек по имени Тед Энслин. Зал был переполнен. Все слушали очень торжественно… очень внимательно… так, чтобы не пропустить ни одного слова. Ну а я… ну ты же меня знаешь…
Он успокаивающе обнял ее одной рукой и сказал:
– Фрэнни попала в рот смешинка.
– Да, так оно и было. Похоже, ты очень хорошо меня знаешь.
– Немного знаю, – сказал он.
– Она – смешинка, я хочу сказать – появилась неизвестно откуда. Я сама не хотела этого. Это никак не относилось к поэзии мистера Энслина, поэзия была в полном порядке. Дело было в том, как
Она посмотрела на отца, чтобы увидеть его реакцию. Он просто кивнул ей, чтобы она продолжала.
– Короче, мне пришлось убраться оттуда. Джесс просто взбесился. И я считаю, у него было право на это… с моей стороны это был такой детский поступок, такой детский способ
– Да, ты можешь.
– Но иногда…
– Иногда смешинка залетает тебе в рот, а ты одна из тех, кто не может выплюнуть ее обратно, – сказал Питер.
– Наверное, я такая. Так или иначе, но Джесс не такой. И если мы поженимся… он раз за разом будет обнаруживать дома этого непрошеного гостя, которого я впустила. Не каждый день, но достаточно часто для того, чтобы он вышел из себя. Тогда я попытаюсь… и мне кажется…
– Мне кажется, это сделает тебя несчастной, – сказал Питер, крепче обняв ее.
– Да, это так, – сказала она.
– Тогда не позволяй своей матери себя переубедить.
Она закрыла глаза и почувствовала еще большее облегчение, чем в прошлый раз. Он понял. Каким- то чудом.
– Как бы ты отнесся к тому, чтобы я сделала аборт? – спросила она после паузы.
– У меня такое впечатление, что именно этот вариант ты и хочешь обсудить.
Она посмотрела на него удивленно.
– Может быть, ты и прав, – сказала она медленно.
– Слушай, – сказал он и впал в парадоксальное молчание. Но она
Она как раз хотела спросить, все ли с ним в порядке, когда он взял ее за руку и заговорил.
– Фрэнни, тебе, конечно, нужен бы отец помоложе, но тут я ничем не могу помочь. Я женился только в пятьдесят шестом.
Он задумчиво посмотрел на нее в свете сумерек.
– Карла была не такой в те дни. Она была… черт возьми, она была молода. Она не менялась до тех пор, пока не умер твой брат Фредди. До того момента она была молодой. После того, как Фредди умер, внутри у нее все застыло. И… ты не должна думать, что я хочу сказать о твоей матери что-нибудь плохое, Фрэнни, даже если со стороны это выглядит отчасти и так. Но мне кажется, что Карла… окаменела… после того, как умер Фредди. Она покрыла свои взгляды на мир тройным слоем лака и одним слоем быстро застывающего цемента и объявила, что это хорошо. А сейчас она похожа на смотрителя в музее, и если она видит, как кто-то трогает выставленные там экспонаты-идеи, то взирает на это крайне неодобрительно. Но она не всегда была такой. Тебе придется поверить мне на слово, но это действительно так.
– А какой она была, папочка?
– Ну… – Он рассеянно оглядел сад. – Она была во многом такая же, как ты, Фрэнни. В ней была смешинка. Мы часто ездили в Бостон поболеть за «Ред Сокс» и выпить пива.
– Мама… пила пиво?
– Ну да, пила. А потом оставшуюся часть игры проводила в женском туалете и выходила оттуда, проклиная меня за то, что по моей вине она пропустила самую интересную часть матча, хотя на самом-то деле это она постоянно упрашивала меня сходить в буфет за пивом.
Фрэнни попыталась представить себе свою мать с кружкой пива в руке, когда она смотрит на отца и смеется, как девчонка на свидании. Но у нее ничего не получилось.
– Она никогда не скандалила, – сказал он смущенно. – Мы с ней ходили к доктору, чтобы выяснить, кто из нас не в порядке. Доктор сказал, что никаких отклонений нет. Потом, в шестидесятом, появился на свет твой брат Фред. Она любила этого мальчишку до смерти, Фрэн. Фред – так ведь звали ее отца, ты знаешь. У нее был выкидыш в шестьдесят пятом, и мы оба решили, что с детьми покончено. Потом ты появилась на свет в шестьдесят девятом, на месяц раньше, чем нужно, но, в общем, все было в порядке. И я полюбил тебя до смерти. У каждого из нас было по ребенку, но она своего потеряла.
Он замолчал, погрузившись в размышления. Фред умер в 1973 году. Ему было тринадцать, Фрэнни – четыре. Человек, сбивший Фреда, был пьян. За ним был долгий список дорожных нарушений. Фред прожил семь дней.
– Я думаю, что аборт – слишком мягкое словечко для этой операции, – сказал Питер Голдсмит. Он медленно выговаривал каждое слово, словно оно причиняло ему боль. – Я думаю, что это – детоубийство, простое и откровенное. Прости, что я говорю так, что я так… несгибаем, упрям… Я же говорил тебе, что я уже стар.
– Ты совсем не стар, папочка, – пробормотала она.
