вспомнил, что в этой стране нет часов, кроме водяных, и поэтому все жители наделены необычайно развитым внутренним чувством времени, а день и ночь делятся на двенадцать часов, считая от восхода до заката или наоборот. Прикинув, что шесть часов должны соответствовать полудню, я сказал, что буду завтракать в шесть. Островитянин удовлетворенно кивнул.
Мне предстояло нанести несколько официальных визитов, поэтому, выкупавшись, я надел утренний пиджак, шерстяные брюки, лаковые ботинки и достал из саквояжа цилиндр, серые перчатки и тросточку. Тем временем слуга внес на подносе мой завтрак, накрыл на стол у окна и вышел, толкая перед собой ванну.
Завтрак состоял из куска жареной рыбы, похожей на палтуса, и маленького сочного бифштекса, гарниром к которому служил зеленый горошек и овощ, напоминавший морковь, но с привкусом ореха. В большой корзине лежали апельсины, персики, какие-то крупные плоды, с виду похожие на сливы; рядом дымилась маленькая чашка шоколада, стояла фарфоровая, пирамидальной формы бутыль с вином и серебряный кубок.
Пожалуй, только шоколад и вино отличались по вкусу от американских: шоколад больше горчил, а вино было приторным и отдавало смолой.
Я был голоден, и никогда не доводилось мне есть ничего более вкусного, чем похожие на сливы плоды — знаменитую островитянскую «сарку» с ее тающей во рту, сочной красновато-желтой мякотью, имевшей едва уловимый привкус розового масла. Что касается вина, то его приятная розовая влага, с тонким вкусом, вызвала у меня сомнения в ее крепости.
После завтрака я, словно в забытьи, долго стоял у окна. Какой мир и покой были разлиты кругом! Трудно было поверить, что я действительно в реальном городе: застывшая в солнечном свете панорама казалась живописной моделью. Внизу тесно стояли дома. У одних крыши были плоские, у других — островерхие, со слуховыми окнами, крытые красной черепицей. За ними виднелась река, через которую перекинулся деревянный разводной мост, по другой ее стороне тянулись доки, пирсы и склады; и снова — кварталы жилых домов, городские стены, излучина реки, а дальше, на много-много миль, зелень лугов, лесов, фермерских угодий и разбросанные то здесь, то там белые домики с красными крышами. Налево синела гладь залива. Повсюду — на пристани, на мосту, на пирсах — виднелись маленькие движущиеся фигурки; баркасы с четырьмя ритмично взмахивающими веслами проплывали по реке; двухмачтовое судно проходило под разведенным мостом. Впрочем, долетавшие до меня звуки были далекими и слабыми — куда отчетливее слышалось звонкое чириканье похожей на вьюрка птахи, певшей в саду, разбитом на крыше одного из домов внизу.
И в этом залитом ярким светом, похожем на тщательно выписанный пейзаж безмятежном краю жил мой друг Дорн. Трудно было представить, что для него это — привычный, родной дом. Теперь Дорн казался мне еще более чуждым. Но я слишком хорошо помнил его крепкую фигуру, обветренное доброе лицо, слишком ясно слышал его звучный голос и берущие за душу мелодии — в унисон с ревом волн, скрипом мачты и воем ветра в снастях. В глубине сердца я знал, что ему будет приятно встретить меня. Надо немедленно ему написать.
Увидев месье Перье, тоже одетого по-европейски, я внутренне приободрился; однако, хотя наши костюмы и отличались от одежды остальных прохожих, никто не обращал на нас особого внимания. Мужчины и женщины проходили мимо, едва окидывая нас беглыми взглядами. Все они были без головных уборов, двигались раскованно, неторопливо и почти бесшумно в своих сандалиях на плетеной подметке. Одежда их была необычной, и уж скорее в роли зеваки мог оказаться я. Мужчины носили короткие брюки до колена, рубашки с открытым воротом, без галстука, а поверх — куртки без лацканов и более свободного покроя, чем наши пиджаки. На женщинах были короткие одноцветные юбки, едва закрывавшие колени, и кофты из тонкой шерсти, похожие на мужские куртки. Поражали и цвета костюмов: кремовые, серые, изжелта-коричневые, зеленые, светло- и темно-синие, а иногда красные или пестрые. На некоторых можно было увидеть манжеты, по цвету отличающиеся от всего костюма и по фактуре напоминающие тонкое сукно. Почти у половины мужчин и женщин кожа была белой.
По внешности можно было выделить два противоположных типа людей: похожие на Дорна, крупные, с тяжелыми чертами, черноволосые, чернобровые, темноглазые, загорелые и обветренные; и походившие на Кадреда, с овальными лицами, тонкими, словно точеными чертами, со светло-каштановыми, зачастую вьющимися волосами, голубоглазые или кареглазые. Тучные люди попадались редко, и мало кто из мужчин носил бороду.
Месье Перье и я поднялись на вершину центрального холма и свернули на вымощенную красноватым песчаником площадь. Прямоугольная, с грифельно-синим отливом башня примерно пятидесяти футов в высоту возвышалась в центре. Площадь окружали пять старинных двухэтажных домов с затейливыми фасадами и островерхими крышами. Резиденция островитянского правительства выглядела поразительно просто, даже аскетично. Кроме казавшейся здесь совершенно неуместной виктории, с кучером в европейской ливрее, у низкого подъезда одного из домов, на площади ничего не было. Мой собственный костюм показался мне не менее нелепым на фоне этих древних зданий с их обветшавшими стенами, маленькими окнами со свинцовым переплетом рам, и я, как во сне, проследовал за месье Перье.
Стуча каблуками, мы поднялись по каменным ступеням и вошли в темную переднюю, служившую приемной, со множеством стоявших по всем углам диванов. Дюжины полторы ожидающих сидели в приемной, среди них двое европейцев и чернобородый гигант с красным, как кирпич, лицом, сидевший, по- крестьянски сложив могучие руки на коленях, однако при этом его густые черные волосы прорезал посередине аккуратный, щегольской пробор.
Прошло несколько минут ожидания. Молодой островитянин подошел к здоровяку с черной бородой, сказал ему что-то вполголоса, и тот бросил на меня взгляд своих маленьких, едва видных из-под кустистых бровей, но горящих, как угли, глаз. Он что-то ответил островитянину, после чего молодой человек подошел к нам. Месье Перье встал. Дверь перед нами распахнулась.
Стены комнаты, согретые солнечным светом, падавшим в широко раскрытые окна, были обиты буйволовой кожей. За желтым столом, на котором стояла ваза с крупными красными розами, сидел человек, вставший, чтобы приветствовать нас.
Лорд Мора! Конечно, я знал, что рано или поздно встречусь с ним, но никак не мог подумать, что он вот так, сразу, станет в моих глазах одним из величайших людей на свете. Он был не просто красив — высокий, довольно худощавый, лет пятидесяти пяти, подвижный и изящный в каждом своем движении. Его отливающие сталью волосы были коротко подстрижены, подчеркивая прекрасную форму гордо, величаво вскинутой головы с ясным, высоким лбом. Из-под тонко прочерченных, изогнутых бровей глядели внимательные, все подмечающие голубые глаза, взгляд которых при этом был скорее добрым, доверительным, чем острым и холодным. Неправильная соразмерность всех черт его волевого загорелого лица подействовала на меня гипнотически, и в тот момент мне казалось, что нет чести выше, чем пожать эту узкую, тонкую, но сильную и теплую руку.
Казалось, все это длилось одно мгновенье — и вот уже месье Перье и я снова стояли на залитой солнцем площадке.
— Лорд Мора — человек неотразимого обаяния! — со смехом сказал месье Перье, и я тоже рассмеялся, по кусочкам припоминая все происшедшее.
Меня представили, и я вручил свои бумаги. Затем мы обсудили вопрос о моем месте жительства. Было решено, что с завтрашнего утра ко мне будет приставлен личный адъютант. Помимо прочего, премьер-министр сказал, что рад приветствовать меня не только как представителя государства, но и лично, и предложил отобедать у него. Слушая его, я чувствовал, что я дома, что я — счастлив. И было совершенно не важно, что наша встреча длилась всего десять минут.
Затем настала очередь официальных визитов, и месье Перье вызвался меня сопровождать. Мы оставили наши визитки графу фон Биббербаху и графу де Крайлицци — немецкому и австрийскому посланникам, а потом поднялись на западный холм по узкой ступенчатой улочке, на которую выходили расположенные на разных уровнях двери домов. Подъем привел нас к деревянной двери в садовой стене. Как и в доме Кадреда, к двери была приделана ручка звонка. Месье Перье дернул ее, и в глубине сада звучно отозвался колокольчик. Пока мы ждали, стоя перед дверью, окруженные невозмутимой, далеко разлившейся тишиной, француз рассказал о человеке, которому мы должны были сейчас оставить наши карточки.
