в жертву критериям, связанным с поддерживанием строя в различных житейских ситуациях.
Это несколько затянувшееся теоретическое введение имеет своей целью показать, что наряду с классическими, симфоническими или камерными видами музыки существуют и многообразные прикладные жанры, которые предназначены для удовлетворения чисто практических потребностей и потому «живут», скорее, в социальном, чем в собственно художественном контексте. «Металл», по крайней мере в том виде, как он до сих пор развивался и у нас, и в «западных» метрополиях рока, безусловно, является именно таким прикладным видом музыки (по крайней мере, по своему генезису). А если так, то и для понимания или оценки этого феномена культуры существенным становится уже не анализ художественной формы (скажем, особенностей инструментовки или звукоизвлечения и других подобных вопросов), а, скорее, выявление тех социальных функций, которые выполняет музыка подобного рода, а также тех факторов, которые вызвали к жизни соответствующие потребности.
В ряду потребностей, которые у человека неизбежно возникают в любой, даже весьма типичной житейской ситуации, особенно важное место занимает изживание страха, выработка отстраненной мужественной реакции на угрозу жизни, достоинству, планам на будущее или привычным взглядам на мир. У отдельных лиц, социальных слоев или даже целых народов бывают счастливые времена, когда человек вообще не сталкивается с проявлениями зла, живет под защитой законов, которые его охраняют, и традиций культуры, которые поддерживают целостность его внутренних представлений о мире (древние греки называли такие времена «золотым веком»). Но бывают и менее счастливые времена, когда биография или история складываются далеко не лучшим образом, охранительная сила законов и традиций культуры слабеет, проявления зла становятся повседневной реальностью, и в противостоянии им, в обретении перспективы повседневного житейского успеха человеку приходится рассчитывать прежде всего на собственные силы. Такие времена (их древние греки называли «железным веком») поселяют в людях чувство социальной дезориентации и страха перед жизнью, но одновременно порождают и достаточно широкую потребность в формах культуры, которые бы позволяли изживать подобные настроения, прививали бы своеобразный душевный иммунитет к угрозе любого рода.
Как правило, указанная потребность удовлетворяется при посредстве особого рода мифов, идеализированных поведенческих образцов, которые представляют человека, чуждого чувству страха и неуязвимого для зла. В самом простом (психологически) случае это непобедимый воин, человек, обладающий абсолютным физическим превосходством над любым произвольно взятым противником («изобьет для вас любого, можно даже двух», как о нем сказал В.Высоцкий); на этом основании складываются довольно многочисленные образцы поведения, предусматривающие различные продвинутые формы тренинга, включая выработку способности переносить экстремальные нагрузки, а также овладение техникой рукопашного боя (фехтование, каратэ, бокс). Более сложным воплощением того же самого мифа является непоколебимый стоик, человек, обладающий абсолютной психической устойчивостью и потому способный пренебречь любого рода угрозой; поведенческие образцы этого типа ориентируют на овладение продвинутыми формами аскезы, включая технику отстранения от мира при посредстве медитации или контролируемого потребления наркотиков и нередко включают в себя традицию чисто физического тренинга (таковы, например, образцы поведения, закрепленные в средневековом японском воинском кодексе «бушидо»). Наконец, в наиболее сложном случае чувство страха перестает отождествляться с какой-либо конкретной угрозой, и представление о человеке, чуждом подобных душевных состояний, получает воплощение в образе неуязвимого героя; на этом основании складываются образцы поведения, преобразующие технику физической и психической защиты в некое продвинутое подобие ритуала, магических действий, направленных на преодоление зла как такового. На практике все эти поведенческие образцы обычно сливаются воедино, приобретают характер целостного жизненного идеала, и миф о человеке, неуязвимом для зла, получает воплощение в образе «властелина действительности», достигшего превосходства над самим порядком вещей.
В зависимости от контекста своего бытования, характера угрозы, подталкивающей человека к ориентации на подобный жизненный идеал, миф о «властелине действительности» получает дальнейшую конкретизацию и преобразуется в целый комплекс форм культуры, с большей или меньшей эффективностью позволяющих изжить чувство страха и социальной дезориентации. При этом, как правило, для оформления конкретных поведенческих образцов используются уже готовые понятия, выработанные в сфере бытовых отношений, политики или культуры; на этом основании складываются структуры массового сознания, преобразующие исходный миф в образ «хозяина жизни», добившегося абсолютного житейского успеха, «вождя народа», обладающего абсолютной реальной властью, или «хранителя мудрости», наделенного абсолютным превосходством в знании. Для «западных» обществ, где складывались основные направления рока, универсальным источником понятий, оформляющих массовое сознание, и по сей день остается христианская догматика, прежде всего — катехизис, так называемые народные верования, канонические евангельские и ветхозаветные образы, а также сюжеты «святого театра», как здесь нередко именуют церковную службу. Поэтому вполне естественно, что зло здесь обычно отождествляется с «нечистой силой», а миф о человеке, неуязвимом к его проявлениям, получает воплощение в особом персонаже церковного ритуала — экзорцисте, или священнослужителе, практикующем изгнание беса.
Вообще говоря, этот образ можно обнаружить в основании самых разных форм современной «западной» культуры, от литературы и изобразительного искусства до движений так называемого религиозного авангарда. Так, существует очевидная связь между образом экзорциста и центральным персонажем произведений Рэймонда Чендлера — американского писателя, создавшего совершенно новую разновидность детективного жанра (так называемый триллер). Далее, к нему неоднократно обращались крупнейшие мастера кино: например, образ экзорциста проходит через все творчество известного американского режиссера Романа Поланского — поляка по происхождению, то есть выходца из страны с очень глубокими традициями религиозного воспитания. Наконец, в русской культуре свидетельством связи между религиозным воспитанием и ориентацией на этот специфический круг образов может служить роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», автор которого, как известно, принадлежал к семье потомственных деятелей церкви. Однако особенно детальную разработку образ экзорциста и связанные с ним представления получили в творчестве некоторых мастеров рока, предопределив и специфическую поэтику «металла',[5] и контекст его социального бытования.
В самом деле, именно в ритуале экзорциса, изгнания «нечистой силы», мы обнаруживаем и все важнейшие символы «металла», и те специфические переживания, которые стремятся вызвать музыканты этого направления. Прежде всего именно к названному ритуалу восходит характерное зрелищное оформление «металла», самым непосредственным образом воспроизводящее схватку музыкантов с силами зла: отсюда распространенные мотивы размахивания гитарой или стойкой от микрофона, уподобляющие их боевому оружию — палице, секире или молоту (что имеет некоторый дополнительный смысл), использование таких сценических реквизитов, как костюмы священника и рыцаря, изображения различного рода монстров или демонологическая символика, наконец, своеобразная пластика, предусматривающая атлетические позы, воинственные жесты и вообще демонстрацию физической силы, неустрашимости или других воинских добродетелей. Ту же агональную структуру (от древнегреческого слова «agon», что значит борьба, схватка) обнаруживают и характерные для «металла» звучания: музыка этого направления изобилует весьма изобретательными нарушениями традиционных функциональных гармоний (брейки, тональные контрасты и сдвиги, нерегулярные метрические структуры, сталкивающиеся ритмические и мелодические линии), что в сочетании с высокой громкостью исполнения, шумовыми эффектами и жесткой окраской вокала превращает ее в источник весьма интенсивного душевного напряжения, непрерывно нарастающего по ходу выступления группы и разрешающегося только в коде или даже завершающей
