Шандор Петефи

в Пешт, то ликование было такое, что даже его жене, героине «Песен Юлии», посвящались восторженные стихи. И, несмотря на это, у Петефи по-прежнему не хватало средств снять отдельную квартиру. Он вынужден был поселиться вместе с романистом Йокаи: в одной комнате жил Петефи с женой, в другой — Йокаи, а третья служила общей столовой.

Устроившись в Пеште, Петефи весь с головой уходит в работу. Тщеславная Юлия тоже берется за перо. До сих пор она вела только дневник, а теперь решает стать писательницей. Она ставит для себя отдельный письменный стол и начинает за ним «творить». Влюбленный Петефи не только восхищается «плодами ее творчества», но вообще прощает все сумасбродства, он готов принять даже то, что из желания слыть оригинальной она, восемнадцатилетняя женщина, курит большущие сигары. Да и кроме всего, поэт слишком занят своей работой.

Он пишет поэму «Судья», в которой стремится в острой сатирической форме обрисовать тупость дворян, управляющих Венгрией, идиотизм жизни провинциальных помещиков. С удивительным, почти гоголевским сочетанием реализма и сатиры изображает Петефи феодальную Венгрию своего времени. Герой поэмы — это великолепно зарисованный обобщенный образ венгерского помещика, эгоиста и самодура, тупорылого лентяя и безмозглого дурака, человека, ненавидящего все прогрессивное, все передовое, презирающего народ, не интересующегося судьбой своей отчизны.

С каким замечательным гиперболизмом и вместе с тем с какой художественной убедительностью описана внешность судьи, точно передающая всю внутреннюю пустоту и глупость героя, который вместе с подобными ему тунеядцами (в феодальной Венгрии их было несчетное множество) всей тяжестью своих непомерных туш наваливался на венгерский народ, несчастное крепостное крестьянство, которое изнемогало уже под этим непосильным бременем.

С чего бы нам начать? Возьмем черту такую…
Но хорошо, что я пишу, а не рисую:
Ведь Тамаш Федьвереш так бесподобно толст,
Что тяжести его не выдержал бы холст.

И у него та часть достойней уваженья,
В которой заключен процесс пищеваренья.
Вы гору Геллерта видали? Ну, так вот —
Она вместится вся в тот царственный живот.

Не зря он окружен восторгом и почетом!
Боюсь я одного: а вдруг да опадет он?
Нет, упаси господь, ведь сразу вместе с ним
Авторитет судьи растает, словно дым.

Представьте Тамаша пред ратушей старинной,
Когда он за столом ораторствует чинно.
Но, прежде чем начать, с мучительным трудом
Он сервирует стол огромным животом [55] .

Сколько омерзения, физического отвращения вложил поэт в эту последнюю строчку! Видно, немало повидал он за годы своих голодных скитаний этих «животов», пытавшихся заслонить даже солнце над Венгрией.

И все-таки сложен судья наш превосходно, —

саркастически продолжает поэт, —

Ведь голова его отчасти с брюхом сходна,
Объем у них один, а разница лишь та,
Что голова круглей и более пуста.

И эти пустоголовые спесивцы только и знали, что кичиться своим древним родом:

В столовую войдешь — и с древних стен сурово
Сто витязей глядят, один страшней другого.
То предки Тамаша, герои напоказ,
Хоть, правда, турки их гоняли столько раз.

С каким удовольствием бросает Петефи стрелу насмешки в лицо дворянам и дворянским поэтам, которые неустанно воспевали «древнюю славу своих предков», а в настоящем вели страну к гибели и разорению!

Бетяры до сих пор у нас не извелися,
Но самый злой бетяр — родная наша Тиса.
Весною не дает ни охнуть, ни вздохнуть,
Куда ей хочется, туда и держит путь.

Хоть русло милях в двух от Фельше Киш Кальнаи,
Но если Тисе вдруг приходит мысль шальная,
Деревню бедную она обнимет так,
Что вылезут глаза и затрещит костяк.

Терпи, о родина! Ты терпишь не за то ли,
Что речку глупую не обучала в школе?
А впрочем, одного я просто не учел:
Что для детей твоих едва ль хватает школ.

Боюсь, страна моя, что, грамотные в меру,
И сыновья твои последуют примеру
Строптивицы-реки: набросятся гурьбой