Шандор Петефи

И вмиг без лишних слов расправятся с тобой.

Расправятся, конечно, не с Венгрией, а с ее обломовыми, у которых как в головах, так и в домах царит пустота и мерзость запустенья, которые в безумном страхе перед всем новым готовы лучше принять смерть от рук врагов своих, чем в доме обновить стропило или жердь.

Пусть пол шатается, пусть крыша горько плачет —
Все это пустяки и ничего не значит.
Я верю одному: что, если этот свод
На деда не упал, на внука не падет.

За фигурой судьи Федьвереша перед глазами Петефи вставали тупые, грубые дворяне, собравшиеся недавно на выборах в Надь-Карое. Вставал и образ отца Юлии, Игнаца Сендреи, упрямо помыкавшего своей дочерью.

Но и Юлию найдем мы в поэме, такую, какой ее представлял себе влюбленный Петефи.

Пусть пишет старый дуб, мы ж отдохнем немножко,
Но где же ветвь его, красавица Пирошка?
Лукаво-нежный взор, тугой девичий стан,
Живой румянец щек, что краше всех румян.

Идите вслед за мной по узкой тропке сада,
В беседке старенькой искать плутовку надо.
Там в гуше старых лип, едва забрезжит свет,
Ей солнце каждый день шлет первый свой привет.

Читает, а глаза горят и пышут жаром,
Как окна здания, объятого пожаром…

Но и самого себя не забыл Петефи. Нельзя не почувствовать за строчками стихов те непрерывные столкновения, что происходили между Петефи и отцом Юлии. Старик Федьвереш требовал от сына — так же как и Сендреи от Петефи, — чтобы он нашел себе постоянную службу и вошел в число столпов общества. Когда же сын отказался от этого, то отец, считавший себя в равной мере хозяином и в стране, и в округе, и в семье, заговорил с ним по-своему.

«С кем говоришь, болван?! — вскричал судья
свирепо.
Слова мои закон, и подчиняйся слепо.
Скажи, пожалуйста, с каких же это пор
Ты начал отвечать отцу наперекор?!

Я так хочу, и все! Попробуй отступиться —
Из этого окна ты вылетишь, как птица.
В округе я судья, а в доме я король,
И если я сказал, то выполнять изволь!»

Хоть в сыне кровь текла медлительно и вяло,
Но речь отца ему глубоко в грудь запала,
Любви сыновней нить затрепетала там,
Готовая вот-вот порваться пополам.

Но он, сдержав себя, как подобает сыну,
Смиренно отвечал отцу и властелину:
«Отец мой, я готов, когда желаешь ты,
Вступить на торжише житейской суеты».

Слова его, как песнь, судье проникли в уши,
И на лице его затеплилось радушье,
Но, если бы отец мог в душу влезть к сынку,
Он голову ему свернул бы, как щенку.

Петефи написал эти строки в ноябре 1847 года, и сколько в них, как оказалось потом, было прозорливости! Ведь и на самом деле, если бы дворяне, в том числе и отец Юлии, знали, что пройдет лишь несколько месяцев и Петефи, возглавив революцию, поведет против них венгерский народ, они и вправду свернули бы ему голову, как щенку.

Петефи написал только четыре главы поэмы. Произведение, к сожалению, осталось незаконченным. Но, несмотря на это, оно является весьма значительным вкладом в творческое наследие поэта, и мы с полным правом можем считать эту поэму одной из исходных точек венгерского реалистического искусства.

В эту же пору пишет Петефи «Иштока-Дурачка» — поэму, полную жизнерадостности, легкого юмора, о юноше-бродяге, таком же скитальце, каким ж был долгие годы и сам поэт. Ишток, утверждая, что человек не может умереть, не достигнув счастья, сам находит его в труде и счастливой семейной жизни.

Одновременно Петефи вместе с Вёрёшмарти и Яношем Аранем начинает переводить драмы Шекспира.

«Мы с Вёрёшмарти усиленно переводим Шекспира, я в этом месяце закончу «Кориолана» — подхожу уже к концу четвертого действия… Кроме «Кориолана», я еще непременно переведу «Ромео», «Отелло», «Ричарда III», «Тимона Афинского», «Цимбелина», может быть «Генриха IV» и «Зимнюю сказку…» — пишет он Араню. И тут же иронически добавляет: «Сообщали, будто «Товарищество книгоиздателей» покупает мои переводы, но это неправда. Сперва так оно и было, говорили, что купят, но потом, как и полагается доброму венгерскому товариществу, передумали».

Тысячи планов роятся у него в голове. Поэт отдан без остатка литературному труду, а вместе с тем он не перестает отзываться на каждое более или менее значительное событие в жизни своей страны, и в каждом его отклике звучит голос революционера. Когда в Венгрии была проложена первая железнодорожная ветка (длиною в тридцать километров), поэт откликнулся на это и в стихах и в прозе: