Здесь хоть пештский народ за тебя, защитит, если понадобится, а там?
— Шандор сам себя защитит, — несколько обиженно перебила его Юлия. — Он никогда ничего не боялся и сейчас тоже не испугается. Ведь он знаменит на всю страну, и народ будет за него.
Вашвари взглянул на Юлию, хотел было что-то ответить, но потом опустил голову.
— Да, да, — пробормотал он. — Но при таком избирательном законе трудно будет добраться до народа.
— Ну, на родине-то я доберусь! — воскликнул Петефи. — И будь спокоен, очень скоро выйдет совсем иной избирательный закон. Тогда и ты поймешь, что никакие цензы не нужны, что все это только петля на шею народа.
Вдруг вмешалась Юлия:
— А я, Шандор, думаю, что ценз все-таки нужен. Ведь в конце концов для занятий политикой требуется известное развитие, какие-то понятия. А неимущие люди — я их очень люблю, уважаю, но все- таки…
Петефи прервал жену:
— Юлия! А не думаешь ли ты, что, в сущности, и твой отец придерживается таких же взглядов?
Но жена ответила так, что это даже для Петефи было неожиданностью:
— Ты сердишься на Вашвари из-за ценза, а я — за то, что он посмел усомниться в твоей популярности…
Петефи глухо проговорил:
— Как же можно на все смотреть с личной точки зрения?.. — Потом, взглянув на Вашвари, прервал себя на полуслове.
Он подошел к письменному столу, взял в руки несколько исписанных листов бумаги, встряхнул головой, будто хотел освободиться от неприятных мыслей.
— Рассказать, как я хочу все это сделать? — спросил он Вашвари. — Сегодня я уже написал воззвание. Если желаешь, прочту тебе. Юлия уже слышала.
Вашвари придвинул свое кресло ближе к столу. Петефи приступил к чтению.
— «Сограждане и соотечественники! Соотечественники не только как мадьяры, но и как куны[73], так как я уроженец Киш-Куншага! Мне кажется, вы должны' еще помнить того низкорослого коренастого мясника, который арендовал некогда мясные лавки в Феледьхазе, Сабадсалаше, Сентмиклоше, — это был мой отец. Я не думаю, чтобы вы позабыли его совсем. Когда он жил здесь, все честные люди любили его, ибо честные люди всегда любят друг друга».
— Ну как, неплохо для начала? — спросил Петефи, прищурив правый глаз.
— Читай дальше. Пока все в порядке…
— И дальше, дружище, тоже все будет в полном порядке. Я всю ночь работал над этим воззванием. «По правде сказать, я выступаю вовсе не за себя, а за вас, выступаю с намерением сделать для вас добро. Я попросту предлагаю вам себя орудием в ваши руки. За последнее время Венгрия сделала много, но недостаточно для того, чтобы стать счастливой и свободной… А ведь у каждой нации есть две основные цели: счастье и свобода. Венгрия до сих пор была сырой сосной, теперь она уже срублена, распилена на доски, но и поныне еще не обстругана; а ведь надо же ее обстругать для того, чтобы изготовить тот славный стол, за который сядут пировать два земных божества: счастье и свобода.
Как я уже сказал, Венгрия необструганная доска. Хотите вы ее обстругать? Хорошо! Вот я и предлагаю себя рубанком в ваши руки. Одно могу сказать, не согрешив против совести, что я испытанный рубанок, что я обработал немало необтесанных бревен и при этом не затупился. А все эти пестрые речи я веду к тому, что приближается срок открытия Национального собрания, а в Национальное собрание надо выбрать депутатов… Изберете меня, я почту за честь, а у вас, думаю, от этого убытку не будет и краснеть за меня тоже не придется».
Он взял следующий листок и бросил взгляд на Вашвари. Друг его сидел насупившись, видно было, что он думает о чем-то другом.
— Ты слушаешь? — спросил Петефи, почувствовав, что Вашвари думает о чем-то своем.
— Слушаю. Читай дальше.
Юлия обиженно скривила губы. Она вообще недолюбливала Вашвари, теперь же, когда она считала, что Петефи должен сделаться депутатом во что бы то ни стало, а Вашвари посмел усомниться в этом, она совсем рассердилась.
Каждый раз, как Петефи читал какую-нибудь фразу, казавшуюся ей особенно значительной, она поглядывала на Вашвари с упреком. «Да как же можно сомневаться в том, что Шандора изберут?» — говорил ее взгляд. А Петефи читал, держа в руках уже третий листок бумаги.
— «Ежели кто-нибудь сочтет мои слова хвастовством, пусть себе считает; я готов согласиться даже с тем, что был хвастлив, но никогда в жизни не был я столь низким человеком, чтоб кому-нибудь льстить. Сейчас у меня был бы лучший случай заставить полюбить себя; для этого стоило бы только вознести вас до небес, сказать, что вы, куны, такие-то и такие-то, несравненные, изумительные, отличные люди! Произнеси я подобные витиевато-красноречивые речи, знаю, что угодил бы вам всем; больше того: многие из вас самодовольно пригладили бы усы, волосы и сказали бы: «Эх, а все-таки славный человек этот Петефи, выберем-ка его депутатом». Но вы не ждите, чтобы я восхвалял вас, — вдруг возвысил голос Петефи, — это была бы наглая ложь».
— Что такое? — вскочил Вашвари. — Ты так и написал?
— Так и написал.
— Да подождите же, сейчас будет самое главное! — прикрикнула на него Юлия.
Петефи продолжал читать. Вашвари теперь слушал его стоя, ухватившись за спинку кресла.
— «…вам честно говорю, что вы вовсе не прекрасные люди, во всяком случае до сих пор не были таковыми. До 15 марта вся Венгрия была раболепствующей, по-собачьему покорной страной… Вспомните-ка только…»
— Стой, Шандор! Ты сошел с ума!
— Почему? — спросил Петефи спокойно.
— Ты думаешь, что после такого воззвания тебя изберут?
— Уверен! Только после такого воззвания и стоит меня избрать. Разве я могу соврать хоть в едином слове?
— Ты забываешь, что местные господа все это обратят против тебя, что ты сам подставляешь шею под нож.
— Я никогда не изменял и не стану изменять своим убеждениям! Хочешь дальше слушать воззвание или нет? — спросил Петефи.
— Читай! Но так может поступать только поэт, а не политик.
Петефи стукнул кулаком по столу.
— Так что же, по-твоему, прямота и честность — это привилегия одних поэтов?
— Если бы избирателями были альфельдские батраки или пештские мастеровые, с ними можно было бы так говорить. Ты это воззвание для них и написал, только вот адресовал другим.
— Я думал про весь венгерский народ, — сказал Петефи и взял последний листок бумаги: — «…Бог дал животному четыре ноги, а человеку только две и сделал он это для того, чтобы человек ходил выпрямившись и смело смотрел в глаза своим ближним…» Воззвание было прочитано. Вашвари глубоко вздохнул. Он уже знал: что ни говори, все напрасно. И обнял Петефи.
— Желаю тебе всяческих удач, но боюсь, как бы не вышло наоборот.
— Выдержу, — коротко ответил Петефи и отвернулся.
Вашвари ушел. Юлия презрительно бросила:
— Не люблю трусливых людей!
Петефи ничего не ответил и торопливо сел за стол, давая понять, что хочет работать. Юлия вышла из комнаты. Оставшись один, Петефи подошел к открытому окну и долго смотрел на улицу, гудящую в летнем зное. Потом взялся рукой за оконную раму, прижался к ней лбом и закрыл глаза.
— Будь что будет. Иначе поступить не могу!
И вот Петефи написал в Кишкун-Сентмиклош письмо своему другу, в котором сообщал о намерении
