Из воспоминаний Н.Л. Македонского: «Он мне сказал, что будет на Севане, и я поехал туда со своей семьей. Была лунная ночь. Когда мы поднялись на гору (мы ночевали при храме), услышали звуки дудуков. Смотрим, сидят человек двадцать музыкантов на камнях и среди них А.А. Слушает игру рудукистов и делает пометки. Он мне потом сказал: «Это все мне крайне необходимо».
Из статьи Мариэтты Шагинян, помещенной в газете «Заря Востока» от 11 мая 1928 года: «Был конец сентября, и очень колодный ветер на Севане гнал черно-сизые волны на берег Крохотного островка, где собрались в этот день самые разные случайные люди. Две лодки привезли чуть ли не целую деревню. Торжественно обряженные, серьезные крестьяне за рога вытащили из лодки грустного черного барана с красной на рожке ленточкой. Баран упирался… На следующий день праздник начался. Под заунывную музыку водили хоровод. Сперва плясали девушки, не плясали, а только, плавно щупая землю ступней, двигались взад-вперед, потом, резко выбрасывая ноги, вышли мужчины. В сторонке сидел маленький человек с круглым личиком, глядел сквозь очки, улыбался детской улыбкой. Он слушал и впитывал. «Как это замечательно! — сказал он, вынув бумажку. — Это же, право, замечательно!» Крючки и точки зацепили на бумаге ритмы хороводов…»
101
Блул — народный инструмент, напоминающий флейту.
102
Звание «профессора оркестрового класса», «первого профессора Эриванской консерватории» было ему дано на юбилее, но в штате он не состоял и жалованья не получал.
103
По словам Д.И. Аракишвили, «его концерты были грандиозными армянскими праздниками. Шли даже из Авлабара..» Рубен Малхасян вспоминал: «Когда мы, студенты, несли его на руках из сада, он сказал: «Что вы меня уносите, я хотел в саду погулять!» «Заря Востока» от 27 июля 1927 года писала о царившем на этих концертах подъеме: «Оркестр встретил народного артиста АССР стоя, слушатели — длительной, горячей овацией. Ряд номеров был повторен по шумным требованиям публики. По окончании концертов — долгие вызовы…»
«Заря Востока» от 30 июля 1927 года: «…Вторая сюита из оперы «Алмаст», еще не исполнявшаяся, — одно из совершеннейших созданий Спендиарова. В четырех ее частях — картина пиршества, танцы, женский и мужской, и большая пляска Алмаст — блестящий композиторский аппарат предстал не только (во всеоружии прирожденного дара автора «Алмаст», но и с той широтой и смелостью приемов, которые приобретаются художником в результате долгого артистического искуса».
Присутствовавший на концертах в «Стелле» А. Мелик-Пашаев рассказывал мне: «Спендиаров удивительно умел соединить все детали в одно целое и дирижировал с таким увлечением, с таким подъемом, что заражал и оркестр и публику. Не знаю, как он дирижировал другими вещами, но своими дирижировал неповторимо».
104
«Имя Спендиарова было известно мне еще до встречи с ним и вызывало трепетное волнение и уважение, — рассказывал дочери композитор Арам Хачатурян. — Я знал, как его концерты проходили в Тифлисе, знал о его переезде в Армению. И вот наступил момент, когда он приехал в Москву. Сначала мы встречались на почве культурной работы, которая шла в Армении, на репетициях драматической студии, для которой я писал музыку. Александр Афанасьевич жил в последней комнате Дома культуры. Помню, как он выходил из своей комнаты и шел к роялю, шел, как на запах хорошего блюда, инстинктивно, медленно и становился за моей спиной, вытянув шею и устремив глаза в ноты.
Вспоминаю его концерт в Колонном зале, переполненном публикой. А.А. был одинаков всегда: каким был дома… таким же вышел и на эстраду. Никакой внешней аффектации, властно, но просто, все шло изнутри, от высшего музыкального состояния. Когда нравится музыка, кажется, что написал ее сам. Так воспринимал я музыку Спендиарова.
Казалось бы, студент техникума! Но он уловил у меня нечто, заинтересовавшее его, и много со мной беседовал. А я жадно выуживал у него его музыкальный опыт.
В то время у меня вырабатывалось музыкальное мировоззрение, и Спендиаров был одним из первых, кто способствовал формированию его. Он высказывал мне свои мысли и взгляды, говорил, как он расценивает то или иное произведение, рассказывал, как он писал «Алмаст», как он любит свою героиню, и добавлял: «Надо любить своих героев». Он говорил об армянском фольклоре, о влиянии на него персидской музыки, рассказывал, как он построил «Персидский марш», говорил о целомудренности тем и мелодий Комитаса, рассказывал о создании консерваторского оркестра; причем в его словах чувствовались забота, печаль и вера в будущее.
Я мечтал, чтобы он послушал мои сочинения, но его заня тость не позволяла просить его об этом. Когда я, наконец, заикнулся, он воскликнул: «Голубчик! Да я с удовольствием!» И назначил этот важный для меня день. Я пришел с исполнителями. Игрались виолончельные пьесы (поэма для виолончели «Сон»), танец для скрипки и поэмы для фортепьяно. Он сивел рядом с пианистом, внимательно следил за нотами, после каждой проигранной пьесы требовал паузы и о чем-то думал. Когда все было сыграно, он сказал: «Это чрезвычайно талантливо! Чрезвычайно ярко!» Сказал, что, если я изучу теорию композиции, из меня выйдет серьезный композитор; говорил об ашугских интонациях моих мелодических построений, о свежести гармонии. Ему импонировало то, что в моих сочинениях есть яркий национальный колорит. Он отметил, что это ново, не так, как у всех, и что в этом основная моя ценность. Этот завет его я культивирую и у себя и у своих учеников всю жизнь.
Добавлю еще одно воспоминание. Как-то шел я с Александром Афанасьевичем по Арбату. Навстречу — человек с румяными щеками и быстрой походкой. Это был Захарий Палиашвили. Спендиаров вскрикнул от радости. Композиторы горячо обнялись. Потом Александр Афанасьевич представил меня: «Мой коллега».
105
Очень часто, будучи в грустном настроении, отец мой импровизировал на тему романса «К луне».
106
О своем будущем произведении Спендиаров говорил и многим своим друзьям, но в разных вариантах.
