Последние годы Сталина. Эпоха возрождения

войны.

Даже если бы у нас с Советским правительством возникли сильные разногласия в отношении многих аспектов — политических, социальных и даже, как мы думаем, моральных, — то в Англии нельзя допускать такого настроения, которое могло бы нарушить или ослабить эти великие связи между нашими народами, связи, составляющие нашу славу и гордость в период недавних страшных конвульсий».

Казалось бы, Сталину должно было польстить такое славословие, но его реакция на публикацию речи Черчилля была неожиданно резкой и неадекватной. В шифровке, направленной на следующий день, 10 ноября, Молотову, Маленкову, Берии и Микояну, он пишет: «Считаю ошибкой опубликование речи Черчилля с восхвалением России и Сталина.

Восхваление это нужно Черчиллю, чтобы успокоить свою нечистую совесть и замаскировать свое враждебное отношение к СССР. В частности, замаскировать тот факт, что Черчилль и его ученики из партии лейбористов являются организаторами англо-американо-французского блока против СССР.

Опубликованием таких речей мы помогаем этим господам. У нас имеется теперь немало ответственных работников, которые приходят в телячий восторг от похвалы со стороны Черчиллей, Трумэнов, Бирнсов и, наоборот, впадают в уныние от неблагоприятных отзывов со стороны этих господ.

Такие настроения я считаю опасными, так как они развивают у нас угодничество перед иностранными фигурами (курсив мой. — К.Р.). С угодничеством с иностранцами нужно вести жестокую борьбу. Но если мы будем и впредь публиковать подобные речи, мы будем этим насаждать угодничество и низкопоклонство. Я уже не говорю о том, что советские лидеры не нуждаются в похвалах со стороны иностранных лидеров. Что касается меня лично, то такие похвалы только коробят меня».

Позвольте, спросит кто-нибудь из простодушных читателей, а как тогда понимать, что Сталин якобы «сам раздувал свой культ личности»? Действительно, как понимать?

Эта переписка не закончилась одной шифровкой. 5 декабря 1945 года он вновь обратился к соратникам: «Три дня тому назад я предупредил Молотова по телефону, что отдел печати НКИД допустил ошибку, пропустив корреспонденцию газеты «Дейли Геральд» из Москвы, где излагаются всякие небылицы и клеветнические измышления насчет нашего правительства… Молотов мне ответил, что он считал, что следует относиться к иностранным корреспондентам более либерально и можно было бы пропустить корреспонденцию без особых строгостей.

Я ответил, что это вредно для нашего государства. Молотов сказал, что немедленно даст распоряжение восстановить строгую цензуру. Сегодня, однако, я читал в телеграммах ТАСС корреспонденцию московского корреспондента «Нью-Йорк Таймс», пропущенную отделом печати НКИД, где излагаются всякие клеветнические штуки насчет членов нашего правительства в более грубой форме, чем это имело место одно время во французской бульварной печати».

Может сложиться впечатление, что Сталин придирается к Молотову, посягая на пресловутую «свободу слова», которой так гордится демократия, но такое мнение поверхностно. Так называемая свобода слова — это лишь товар сенсаций. И как товар, используемый в пропагандистских и политических целях, он тоже подвергается как политической, так и внутренней цензуре авторов публикаций. Только очень наивные люди могут полагать, будто на западе нет цензуры. Есть, и еще какая, только она проявляется в высшей форме, — как самоцензура.

Отличие советской печати от «демократической» состояло в степени ее ответственности. Материалы, публиковавшиеся по принципиальным вопросам, всегда излагали официальную точку зрения, которая со временем практически не подвергалась переоценке. Именно поэтому в СССР, в широких слоях народа существовала почти фанатическая вера в правду «буквы и слова» печати.

В вопросах внешних отношений Сталин был очень щепетилен — они касались международного положения государства. Он не допускал никакой неопределенности и кривотолков своей позиции. Но вопрос уже перешел в принципиальную плоскость.

«На запрос Молотову по этому поводу, — продолжал Сталин, — Молотов ответил, что допущена ошибка. Я не знаю, однако, кто допустил ошибку. Если Молотов распорядился дня три назад навести строгую цензуру, а отдел печати НКИД (наркомата иностранных дел. — К.Р.) не выполнил этого распоряжения, то надо привлечь к ответу отдел печати НКИД.

Если Молотов забыл распорядиться, то отдел печати НКИД ни при чем и надо привлечь к ответу Молотова. Я прошу вас заняться этим делом, так как нет гарантии, что не будет вновь пропущен отделом печати НКИД новый пасквиль на советское правительство. Я думаю, что нечего нам через ТАСС опровергать пасквили, публикуемые во французской печати, если отдел НКИД будет сам пропускать подобные пасквили из Москвы за границу».

Его шифровки вызвали потрясение в Кремле, и Молотов дал свою версию случившегося. На следующий день члены Политбюро сообщили, что в злополучной публикации виноват заместитель заведующего отделом печати Горохов, не придавший ей значения.

Сталин отреагировал на эту информацию предельно резко. 6 декабря 1945 года он обратился уже только к Маленкову, Берии и Микояну, игнорируя Молотова: «Вашу шифрограмму получил. Считаю ее совершенно неудовлетворительной…

Присылая мне шифровку, вы рассчитывали, должно быть, замазать вопрос, дать по щекам стрелочнику Горохову и на этом закончить дело. Но вы ошиблись так же, как в истории всегда ошибались люди, старавшиеся замазать вопрос и добивавшиеся обратных результатов. До вашей шифровки я думал, что можно ограничиться выговором в отношении Молотова. Теперь этого уже недостаточно.

Я убедился в том, что Молотов не очень дорожит интересами нашего государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов. Я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем.

Эту шифровку я посылаю только вам троим. Я ее не послал Молотову, так как не верю в добросовестность некоторых близких ему людей (курсив мой. — К.Р.). Я прошу вызвать к себе Молотова, прочесть ему эту телеграмму полностью, копии ему не давать».

Фраза о недоверии поражает. Она не может не поразить. Почему вдруг столь негативное отношение к соратнику, с которым Сталин шел рука об руку в самые сложные периоды своей деятельности? «Безродные» антисталинисты все объясняют подозрительностью и чуть ли не патологией Вождя. Полноте, господа! Это логика кретинов, мажущих черной краской все, что попадает на глаза. Если в таких аргументах вообще есть логика.

Нет, все складывалось не вдруг и не просто. Уединившись на южном побережье, получив возможность на время отстраниться от текущих дел, он мог, не спеша в соперничестве со временем, слушать успокаивающий шелест волн; вглядываться в просторы неба, причудливо отчерченного рельефом гор, впитывать тепло воздуха и наслаждаться красотой окружающей его зелени.

Но он не мог не думать. Он не мог не переосмысливать события и проблемы последнего времени. Их было много: дипломатические баталии под визг и улюлюканье западной прессы; непростые отношения с бывшими союзниками, начавшими размахивать атомной дубиной; истощенная агрессией и фактически обессиленная страна и уставший от войны народ.

Как противостоять давлению извне, не потеряв плодов с таким трудом достигнутой победы? Что сделать, чтобы не впасть в зависимость от окрепшей и обогатившейся на войне Америки? Был ли выход из такого запутанного лабиринта?

Конечно, можно построить ублюдочную версию, даже множество версий. О подозрительности Сталина, обвинив его в антисемитизме, якобы выразившемся в отношении к жене Молотова Полине Жемчужиной, а, по-видимому, именно ее имел в виду Сталин. О якобы охватившем Вождя страхе из-за опасений утратить власть. Но подобная чушь сочиняется уже более полустолетия.

Попытаемся проследить логику событий во времени, во взаимозависимости, чтобы избежать обычной практики, когда факты сбрасываются в одно мусорное ведро, и в результате получается блюдо с антисталинскими приправами.

Итак, Вождь проявил раздражение, и члены правительства продемонстрировали согласие с такой позицией. 7 декабря 1945 года «тройка» телеграфировала Сталину: «Вызывали Молотова к себе, прочли ему