Последние годы Сталина. Эпоха возрождения

языкознании, даже самые робкие попытки критики так называемого нового учения в языкознании преследовались и пресекались со стороны руководящих кругов языкознания.

За критическое отношение к наследству Н.Я. Марра, за малейшее неодобрение учения Н.Я. Марра снимались с должностей или снижались по должности ценные работники и исследователи в области языкознания. Деятели языкознания выдвигались не по деловому признаку, а по признаку безоговорочного признания учения Марра».

Очевидно, что выбор Сталиным, казалось бы, довольно нейтральной темы — «языка» — не случаен. На отвлеченном примере он осудил экстремизм в науке, групповщину и конъюнктурность, обострившиеся в академической среде. То взаимное «затаптывание», которым стали пользоваться люди науки. В том числе и критиковавшие сторонников Лысенко.

«Общепризнанно, — поясняет Сталин научным «светилам», — что никакая наука не может развиваться без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создавалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать…

Если бы я не был убежден, — делает предупредительную оговорку Сталин, — в честности товарища Мещанинова и других деятелей языкознания, я бы сказал, что подобное поведение равносильно вредительству. Как это могло случиться? А случилось потому, что аракчеевский режим, созданный в языкознании, культивирует безответственность и поощряет такие бесчинства (курсив мой. — К.Р.)».

Смысл написания этой сталинской статьи был даже не в осуждении «ошибок Марра». И не в демонстрации своих познаний в лингвистике, как это примитивно излагали «критики» Вождя в период так называемей оттепели. Он предотвращал развитие радикализма при борьбе с оппонентами в науке. Так же, как статьей «Головокружение от успехов» Сталин остановил перегибы в коллективизации, а затем — антагонистическое противоборство, перешедшее в предвоенной чистке в синдром «ежовщины», он останавливал экстремизм. Он возразил против поверхностного, догматического и начетнического подхода к науке.

Вслед за этой статьей в июле — августе 1950 года появились его ответы Крашенинниковой, Санжееву, Белкину, Фуреру, Хлопову. В полемике с последним он, в частности, осудил догматический подход к марксистским формулам.

«Начетчики и талмудисты, — пишет Сталин, — рассматривают марксизм, отдельные выводы и формулы марксизма как собрание догматов, которые «никогда» не изменяются, несмотря на изменение условий развития общества. Они думают, что если они заучат наизусть эти выводы и формулы и начнут их цитировать вкривь и вкось, то они будут в состоянии решать любые вопросы в расчете, что заученные выводы и формулы пригодятся для всех времен и стран, для всех случаев жизни. Но так могут думать лишь люди, которые видят лишь букву марксизма, но не видят существа, заучивают тексты выводов и формул марксизма, но не понимают его содержания (курсив мой. — К.Р.)».

Выступая против догматизма в философии, Сталин пояснял: «Марксизм как наука не может стоять на одном месте, — он развивается и совершенствуется. В своем развитии марксизм не может не обогащаться новым опытом, новыми знаниями… Марксизм не признает неизменных выводов и формул, обязательных для всех эпох и периодов. Марксизм является врагом всякого догматизма».

Поясняя существо проблемы, он предупреждающе указал, что наука будет обречена на гибель, если в той или иной сфере будет устанавливаться монополия на истину. Пророчество Сталина подтвердилось ходом истории; и догматическое упрощение марксизма привело к общему кризису мировой философии. К ренегатству с горбачевско-ельцинским лицом.

Но в рассматриваемый период его мысли нашли отклик в научной среде. Поняв и приняв аргументы Сталина, П. Капица в письме от 30 июля 1952 года жалуется Вождю: «Вы исключительно верно указали на два основных все растущих недостатка нашей организации научной работы — это отсутствие научной дискуссии и аракчеевщина…

После вашей статьи о языкознании, к сожалению, аракчеевщина у нас не прекращается, но продолжает проявляться в самых различных формах, я лично самую вредную форму аракчеевщины нахожу тогда, когда, чтобы исключить возможность неудач в творческой научной работе, ее пытаются взять под фельдфебельский контроль… Аракчеевская система организации науки начинает применяться там, где большая научная жизнь уже заглохла, а такая система окончательно губит ее остатки».

Несомненно, что, подобно тому как борьба за самоутверждение развивалась в научной и творческой среде, точно так же она возникала и в политических эшелонах власти. Но особенно остро она проявлялась в сфере, связанной с органами государственной безопасности.

Напомним, что генерал-полковник B.C. Абакумов стал министром госбезопасности еще в мае 1946 года. До назначения на министерский пост с 14 апреля 1943 года он являлся Замнаркома обороны и одновременно начальником Главного управления контрразведки, известного под названием СМЕРШ (смерть шпионам).

Однако по линии Центрального Комитета Министерство Госбезопасности (МГБ) с марта 1946 года и до смещения с поста секретаря ЦК в конце января 1949 года курировал начальник Управления кадров ЦК М.А. Кузнецов. «С декабря 1949 года, — пишет В. Кожинов, — куратором МГБ в ЦК являлся не кто иной, как Никита Сергеевич Хрущев!»[48]

Хрущев появился вторично в Москве после того, как 16 декабря «за зажим критики, отсутствие самокритики и неправильное отношение к кадрам» был выведен из Оргбюро и освобожден от должности секретаря ЦК и 1-го секретаря МГК Г.М. Попков. Кстати, Попкова не лишили всех постов. Он остался руководителем Моссовета, но на его место в партийной иерархии и пришел будущий «обличитель» репрессий.

Напомним, что возвращение в декабре 1949 года в столицу обеспечило Хрущеву не только место руководителя московской партийной организацией, но и пост секретаря ЦК. Это позволило ему продолжить вскарабкивание к вершине высшей власти. Вывод из Политбюро «ленинградцев» повысил реальную кредитоспособность этого внешне простоватого, услужливого, но чутко понимавшего конъюнктуру карьериста.

Но обратим внимание на другие моменты. Завороженные наглым фиглярством «отца оттепели» историографы долгое время закрывали глаза на скрываемый им факт. На то, что все громкие дела послевоенного периода, в том числе суд над «ленинградцами», «дело врачей», проходили под руководством и при непосредственном участии Хрущева.

Впрочем, сын Маленкова обвиняет крестного «отца оттепели» без обиняков. «В конце сороковых годов… — пишет А.Г. Маленков, — Хрущев занимал пост секретаря ЦК по кадрам и, по долгу службы контролируя деятельность репрессивных органов, нес личную вину за гибель А. Кузнецова и других ленинградских руководителей»[49].

Но скажем больше. Политические зигзаги истории вообще невозможно оценить здраво, если не рассмотреть объективно роль, сыгранную этим номенклатурным выдвиженцем в рассматриваемый период. В своих воспоминаниях, записанных на магнитофон в конце 60-х и начале 70-годов, Хрущев объяснял причину перевода в Москву так. Сталин сказал: «У нас плохо обстоят дела в Москве и очень плохо — в Ленинграде, где мы произвели аресты заговорщиков. Оказались заговорщики и в Москве…»[50]

Эту мысль Хрущев повторяет еще дважды: «Сталин, сказав, что мне нужно перейти в Москву, сослался на то, что в Ленинграде раскрыт заговор»[51]. И спустя время (сорок четыре страницы в книге) он снова почти повторяет ту же мысль: «Сталин говорит: «Мы хотим перевести вас в Москву. У нас неблагополучно в Ленинграде, выявлены заговоры. У нас неблагополучно в Москве»[52].

Что это? Старческий маразм? Или попытка заретушировать пятна на собственной биографии?

Конечно, рассуждая о существе дела, хитрый Никита отмежевывается от участия в событиях. Он пытается выглядеть лишь неосведомленным «свидетелем». Он виляет: «… обвинили «группу Кузнецова в Ленинграде», будто там проявился «русский национализм» и противопоставили себя общесоюзному ЦК. Что-то в этом духе, точно не помню, а документы не видел… Со мной о «ленинградском деле» Сталин