Еще одна хитрость есть у этого зимовья: под нарами небольшая дверка, куда можно при случае выползти и встретить незваного гостя пулями. Так сделал и тот, кто топил печь. Устин увидел торчащий ствол из-за угла, прокричал:
– Какой буду люди?
– О, Устинка, его буду Арсе! Моя Арсе! – выскочил из-за угла Арсе и бросился к Устинке.
Устин поймал его в охапку и стиснул.
– Не надо ломай кости, Арсе хочу живи. Тебе буду как большой мафа.
– А ты медвежонок. Побратимы, идите сюда! Арсе дома!
– О, Петика, тебе не надо меня дави, сразу пропади, – с напускным притворством бросился от Петра Арсе. – Тебе буду ламаза.
– Ладно, хошь подай свою ручонку-то, – улыбнулся Петр.
– Журавка, ноги расставляй, моя буду туда ходи, как большой ворота.
– Жив, значица. Ну мы рады. А то душой изболелись, как и что тут у тебя. Никто не приходил? Нет! Ну ин ладно. Новую доху сшил. Молодец. Может статься, далеко придется уходить. Сымайте вьюки, я займусь баней, – приказал Устин, которого давно уже признали за старшего, хотя бы потому, что он все же родился первым. Да и смышленее был других.
В зимовье было чисто и уютно. Арсе убил двух медведей, разбросал шкуры на полу, на нарах лежали изюбриные шкуры. Арсе все сделал, чтобы хорошо встретить хозяев. На стене была прибита тигровая шкура, так головам теплее.
– Когда добыл? – спросили побратимы.
– Три солнца назад ходи. Его шибко хочу кушай, сюда ходи, пугай Арсе, потом моя тропа ходи, снова пугай Арсе. Раз моя говори, два говори, его не понимай. Тогда моя скажи, ты плохой люди, и посылай башка пуля. Зачем плохой люди земля ходи? Плохой ламаза.
– Правильно, Арсе, плохим людям не место на земле. Тарабана бы так же.
– Ладно, Устин, молчи, придет срок – накажем. Иди топи баньку-то, сам заикнулся.
Охотники прибрали продукты, боевые припасы, самоловы. Устин вытопил баню. Сказал Арсе:
– А ну, Арсе, иди сюда, вот я ножницы прихватил, сейчас твою косу чик-чирик, и все вши в печь пойдут. Есть вошка-то?
– Мало-мало есть. Но моя боись, как меня узнай другие?
– Узнаем мы, и ладно. Садись на стул. А потом я тебя выпарю в бане, твою одежду придется выбросить, мы свежей привезли. Вошку мы не любим. Дошку тоже в баньке пропарим и заживем в чистоте и без вошаты.
– Моя духи таскай другой район, и Арсе пропади.
– Не пропади. С духами я сам поговорю. Они меня боятся.
Устин постриг Арсе по-старообрядчески, как отрока, оставил на лбу маленький чубик, а то все наголо. Поднял косу и показал побратимам: на каждой волосинке висел бисер гнид.
– Пошли в баню. Я тя так выпарю, что все вши передохнут.
Арсе орал, визжал, кричал, что он теперь «пропади», но когда его выпарили, смыли многолетнюю грязь, лег на нары и сказал:
– Арсе еще раз родись. Какой хороший стал Арсе. Совсем хороший, Устинка. Все, моя всегда буду банька ходи. Хорошо!
– То так, Арсе, держи тело в чистоте, а душу в доброте, – подмигнул Устин.
Позже Арсе так привык париться, что только и было слышно: давай, мол, больше пара, сопсем мало пара. Даже Устин не выдерживал и сползал с полка на пол. Веники они еще с лета приготовили, когда строили зимовье.
После бани выпили по кружке медовухи. Пора уже – мужики. Потек неспешный разговор.
– Дед Михайло не раз говорил, что кто соврет раз, то это сделает и вдругорядь. От вранья до предательства – шаг. Мажара клянут, что предал наших. А разве то предательство, ежели он отринул веру, потому как в той вере не увидел святости. Не отринул святое писание, сказал, что, мол, это не святое писание, а история народов. Но ту историю возвели в святое дело и без понятия морочат ею головы людям. Был ли Исус Христос? Макар сказал, что мог такой быть человек, коий звал народ к добру, а не к тупому повиновению. Не верит он в божественное начало, а верит в добродетель людскую. Ежели, сказал, найду ту добродетель в черте, то ему буду верить, – произнес Петр Лагутин.
– Но и он тожить не прав – верил, верил, людей той вере учил и вдруг в расхрист, – пережевывая изюбрину, бросил Журавушка.
– А почему бы и нет, – закипятился Устин. – Вот я верю в тебя, а вдруг окажешься брандахлыстом? Тогда как же, так и продолжать верить тебе? Дудки. Дед Михайло тоже пришел к отрицанию и давно, только у него не хватило силов все отринуть. То он отрицал бога, заместо бога вставлял душу, то снова припадал к стопам божьим. Ладно, давайте спать, а завтра разбежимся по сопкам, поднимем ловушки, капканы разбросаем и почнем охоту на соболей.
– Пойдем на Арараты, там ходи большой соболь. Его надо ловить. У него нет одного когтя, – старательно выговаривал Арсе.
– Батюшки, уж не Карла ли сюда пожаловал. Его дед Сонин уже пятый год ловит и все не словит. Вот бы поймать!
– Упадет снежок, спытаем.
Не спалось, рассказ о соболе, у которого нет одного когтя на правой лапке, растревожил парней. Вот бы поймать его, утереть нос великому соболевщику. Сонин рассказывал, что ловил этого соболя с собаками, но он уходил в россыпи, там отсиживался неделями; ловил и загоном, ставил даже один раз обмет, но он успел порвать сеть и ушел. Раньше он жил по Уссури, а теперь перебрался на Медведку, под Арараты.
Гудела печь, потрескивали кедровые поленья, за стенами с кем-то шепталась ночь.
6
Охотники проснулись до восхода солнца. Спешно позавтракали, занялись по хозяйству. А с обеда пошел снег. Тихий, шопотливый. Первый снег. Тревожный снег. С опаской смотрели звери и зверьки на чисто-белую страницу тайги. Кто-то нырнул в дупло и задремал под тихий шепот снега, другие залегли в глухих распадках, чутко сторожат тишину. Все затаились, затревожились. Снег шел всю ночь, оборвался к утру. Страшно сделать первый шаг по этой белизне. Необычно видеть позади себя свои же следы, вязь ногами написанных слов. Вон изюбр стоит под пихтой и боится сделать первый шаг, тянется к кусту колючего элеутерококка, или чертова дерева. Поднялись кабаны с лежки, тоже не спешат сделать первый шаг, настороженно смотрят на снег, чутко водят ушами, сопят. Но вот взбрыкнул поросенок и бросился в сопку. Сделал роспись на снегу. За ним другие, и началась поросячья игра. Пошли на кормовые места кабаны. Шаг сделан. Соболь высунул мордашку из дупла, его тоже оторопь берет: снег! Но осмелел, пробежал по кедру, прыгнул на снег, будто в холодную воду окунулся, и пошел писать да расписывать. Здесь он погрыз шишку, бросил, потому что рядом пробежала белка, погнался за ней, догнал на вершине ели и придушил. Бодрый, сытый, помчался в солку, завихрилась снежная пыль под лапками. Бежит, будто по тканому ковру, не слышно его хищного поскока.
Настороженно посматривают и охотники на снег. Он навис на кустах, лианах лимонника и винограда, сунься в эту снежную купель – и окунешься как в воду. Надо ждать ветерка. Он всегда приходит за снегом. Здесь уж так повелось.
– Сегодня нам надо промыслить мясного. Того изюбришка хватит на неделю-другую. Поросят надо добыть, чтобы уже не отрываться от соболей. Сегодня зверь ошарашен, легко наколотим сколь надо, – предложил Устин.
