Солнце село на скалу. Казалось, растопит ее, и поплывут камни, как разогретый воск.
– А разбогатели ли вы с этих камней-то? – кивнул на котомки с образцами Устин.
– Отец стал богат. Ванин знаменит. Я все такой же, только врагов наживаю.
– С чего бы тебе-то их наживать? – удивились побратимы.
– Будто я чужие месторождения перехватываю. Нашел я серебро и олово у монастыря поморских староверов, а тут на него враз охотники нашлись: мы, мол, эти камни видели, украл у нас их Силов. А вот ты гля, – Федор сунул под нос Устину оловянный камень. – Что это? Не знаешь, вот и те, кто меня вором обзывают, не знают, что это. Раз нашел редкий камень, то неси его геологам, столби то место и требуй деньги. Ванин за «галмейную шапку» обещал наградить находчика полсотней тысяч серебром. Вот и ищите. Ищите, ежели знаете, что такое галмей, смитсонит, гидроцинкит. А в Щербаковке мы с Арсе зашли к знакомому, смотрю: его баба сняла с капусты камень, тяжелый, хорошо гатит капусту. Глянул я – оловянный камень, с примесью свинца, серебра и цинка. Вот Арсе свидетель, он не даст соврать, я за тот камень заплатил пятьсот рублей да за показ, где взяли, – сто. Сколько мы там лазили, пока не обнаружили жилешку, а потом по коренным породам ее проследили. Сдал Ванину. Заплатил он отцу за то месторождение десять тысяч, рудник уже образуют, а на меня крик – украл, мол, чужое, присвоил. Помяните меня, что все найденное мною или с чьей-то помощью будет не мое, а генерала Крупенского, он любому скажет, что это нашел Ванин, что это его, генерала Крупенского, заслуга. Мы простые пахари, и тот, кто ест наш хлеб, не думает, кто его вырастил. А народ-то наш дик, подхватывает разные сплетни и поносит меня. Вот и этот человек не прознал, где звон, а нас хунхузами обозвал, – с обидой, с болью в голосе говорил Федор Андреевич.
– Дед Михайло сказывал, что, мол, цари правят странами, цари воюют, цари побеждают. А разве то так. Народ всему голова. Но каков, говорят, поп, таков и приход. Много зависит от народа, много и от царя. Но всегда победу присуждают царю, если даже тот царь в той войне и не бывал. Так и у тебя: ты пахарь, а кто будет есть твой хлеб, тому не обязательно знать имя пахаря. В этом ты прав, – тихо говорил Устин, чуть пошевеливая прутиком в костре. – Кому много везет, тому всех больше и завидуют.
– А что мне то везение? У Бринера в городе каменные дворцы, а у Силова деревянная избенка. Обещает к моему приходу отец сложить новый дом. Только и всего. Ванин, может статься, будет купцом, а я тоже буду при нем рудоискателем, ежели не выпрет он меня, как это сделал Бринер.
– А почему такое творится на миру? – спросил Устин.
– Может, потому, что я грамотешкой недобрал; ума не столь, сколь у Ванина, а потом ко всему – мужик, а что с мужиком возиться: дери с него шкуру, пока не остыл. Знамо дело, что дети мои будут грамотны, потому как я на то последние портки спущу, но их выучу. Словом, сложная то арифметика. Давайте спать. Всем завтра работка предстоит ладная.
Горел костер, оседал иней на травы. И не видели рудоискатели и охотники, как к их костру тихо подкрались Безродный с Цыганом. Махнули руками и поехали дальше: с этих, мол, взять нечего.
Копыта их коней были обмотаны кусками кожи с недавно убитого изюбра: не было слышно цоканья по камням.
7
Нет, пожалуй, осени чудеснее на всем белом свете, чем осень в этом краю тигровом. Сопки в жарких кострищах кленов, всех тонов и оттенков, березы осыпаны золотом, малахитовая вязь заплелась в кроны кедров и елей. Тихо шепчутся падающие листья, никнут усталые травы к земле. Радостно и грустно от всего этого. Вот легкий морозец уронил кисею инея на листву – знать, завтра будут новые краски, новые узоры. Тайга, как модница, наряжалась в разные платья, цветастые, неповторимые.
Тайга увядала, тайга плакала золотыми слезами. Жила, как и миллионы лет назад, по законам природы, по течению времени.
Маков хотел быть честным пахарем. Он ехал сюда, чтобы получить свою землю, чтобы хоть к старости подняться на крыло. Но случайная встреча с Безродным резко изменила его жизнь. Жестокий Безродный голодом, а затем показной добротой сломил гордячку Груню, затем без особых усилий заставил работать на себя безвольного Терентия Макова. Сейчас Терентий самый богатый мужик среди суворовцев: дом под тесовой крышей, амбары, пасека, конюшня, разные пристройки. Он теперь может и посидеть сложа руки, и все за него сделают работники. Мог кружками пить медовуху и не пьянеть, не пьянеть потому, что в груди завелся тягостный червь сомнения, он точил сердце: его ли все это? Нет, все это не Макова, все это Безродного. Он всего лишь безродновский пес, что сторожит эти богатства. Вот если бы все это он нажил своим горбом, потом мужицким, тогда была бы радость, было бы доброе похмелье…
Отцветала таволожка. Последние капли меда несли в ульи пчелы. Любил Терентий возиться на пасеке. Эх, если бы на своей!.. Все закуплено, все запродано, даже душа Макова, а не только пролетающая пчелка.
Старик воевал с шершнями. Эти разбойники таились на сучьях лип, берез и ильмов, ждали, когда мимо полетит пчела с нектаром. Волками бросались на пчелу, хватали в цепкие лапки, убивали своим ядом и уносили на дерево, чтобы разорвать сильными челюстями медовые мешочки и выпить, сделать небольшой запас для своей матки, сами же они умрут.
А осень разливалась над тайгой, а осень тосковала густым кленовым багрянцем, плакала листьями. А рядом успокаивающая тишина да ворчливый голос Терентия Макова:
– Вот разбойники, напасти на вас нету! Чужим добром живете!
Ругался, а сам невольно сравнивал шершней-разбойников со своим зятем и с самим собой. Одна бригада корневщиков за другой исчезали в тайге… Он знал о страшных и темных этих делах. Он был их помощником, Косвенным, но помощником.
– Вот распроклятое семя, секут пчелу – и только. Как их отвадить от разбоя? Сколько меду пчелки не донесут? – сокрушался Терентий, сам же искоса смотрел на тайгу. Там тоже бродили «шершни», которые убивали не пчелок, а людей.
Через забор перемахнула Найда. В ее зубах бился и верещал детским голосом заяц, таращил раскосые глаза, молотил лапками по воздуху, будто убежать хотел. Маков покосился в сторону Найды, заворчал:
– Ну рази так можно, Найда? Уж лучше бы придушила, чем мучить!
Найда отвернулась от хозяина, будто ей и правда было стыдно за свои дела.
– Эхе-хе, жизня, не знаешь, куда и голову приложить. Все свою струну тянут. И этот гдей-то шурует по людям. М-да…
К Найде бросились щенята, уже довольно крупные, особенно черный, по кличке Шарик. Ростом он уже догнал мать, хотя еще был угловат и нескладен. Заяц, которого отпустила Найда, бросился убегать, ковыляя на покалеченных лапках, но Шарик догнал его, прижал к земле, схватил за шею и задавил. Серый пес крутился рядом. Он знал, что это уже не игра, где можно небольно кусать друг друга, здесь уже вступал закон сильного. Серый же хорошо знал клыки своего брата. Однажды он осмелел и хотел отобрать у него зайчонка, но получил такую трепку, что несколько дней хромал на все лапы. Найда попыталась восстановить справедливость, но Шарик покусал и ее, загнал в конуру.
– Не щенок, а дьяволенок, – ворчал Терентий, – даже матери не опустил. Вскормила на свою голову.
Но Шарик был честен. Он съел половину зайца, вторую оставил брату. Потом, сытые, они играли рваной рукавицей. Здесь Шарик играючи поддавался Серому, но нет-нет да сбивал с ног, прижимал лапами к земле, покусывая его шею. Но вот Найда навострила уши и зарычала.
