поплыли стены, потолок, закачался дом, будто снова она попала на пароход. Зарыдала. Не хотелось верить, что Степан занимается страшным делом. Прошло головокружение, слезы принесли облегчение.
Молодо-зелено. Выбежала на улицу, захотела узнать правду. Встретила Розова, в упор спросила:
– Феофил Иванович, говорят люди, что вы видели моего Степана у отца? Он там бражничал, а домой не заехал?
– Пустое. Откель мне видеть Степана Егорыча, ежели он в тайге блукает, корни дорогие ищет за-ради тебя. Был еще слых, что он много их нашел, в Маньчжурию подался. Прощевай! Недосуг. Кета вона пошла, надо на зиму, закрючить. Зима долгая. Спасибо старожилам, научили уму-разуму. Хлеба нету… – говорил скороговоркой Розов, пытаясь вырвать рукав из Груниных рук.
Увидела Груня Калину Козина, подошла к нему с той же болью.
– Дядя Калина, правда, что мой Степан…
– Сволочь твой Степан, – прервал Груню Калина, – для нас сволочь, а для тебя муж. Вот и решай, кто он.
– Федька сказал…
– Дурак Федька, а с дурака велик ли спрос. Иди себе, не мешай людям работать. Будешь Федьку соблазнять, узнаю, то обоих вожжами выпорю.
И заметалась Груня. Застучало часто чуткое бабье сердце. Как на беду, так и на радость стучит оно. А тут беда подошла – открывай ворота.
Самым добрым человеком оказалась Марфа. Она встретила Груню низким поклоном, как барыне кланялась. Марфа молола зерно на ручных жерновах. Выслушала Груню, усмехнулась одними глазами. Поняла, что на ее доверчивости можно хорошо проехать. Ответила:
– Ботало наш Федька. Не майся. Живи и горя не знай. Ты его ладно познала, хватит по-за глаза. Что там делает Степан – это их мужское дело. Будь у меня таким Калина, как твой Степан, я бы ему ноги мыла и опосля эту же воду пила. А то волосы расчесать недосуг. Замаялась. Не думай плохо о Степане. Ты вона разнаряжена, как барыня, а моя Параська невестится, и надеть нечего. Один сарафанишко – в нем спит, в нем и любится.
– Так я дам ей на сарафан, даже на два. Куда мне их?
– Это верно, правильно, от большого чутка не убавится.
– Заходите, когда будет время. Какого ей цвета подобрать?
– А любого. Не до цвета, абы новое было.
– И Федька ходит ремчаком – ему дам на обнову отрез сукна.
– Ну улестила, ну удружила. Премного благодарна тебе, – поклонилась Марфа. – Заходи когда-нибудь, Аграфена Терентьевна. А уж я забегу. Но Федька от отреза откажется, ежли узнает от кого. Вот бы ты дала денег на винтовку. В тайгу ему надо уже ходить, а тут денег на винтовку не соберем. Пятнадцать рублей – это деньги.
– Все дам, во всем помогу, – быстро-быстро говорила Груня. Будто утопающая хваталась за соломинку. Отвела душу с Марфой – теперь должно полегчать.
И все же кто сказал первым, что Безродный бандит? Тайга, ведь она безгласная. А вот пришли из ее дебрей плохие вести. Прав Устин Бережнов, что в тайге плохое и хорошее долго не спрячется. Кто же приносит эти вести? Может быть, ветер? А может быть, кто-то из людей подглядел? Но тогда почему же он не пошел в уезд и не сказал правду?
Правду? В тайге правда может дорого обойтись. Наверное, тот, кто подсмотрел убийцу, решил все же не ходить к властям. Рассказал своим дружкам, будто слышал от других, и на этом затих, как испуганная мышь в нору спрятался.
Марфа забежала вечером к Груне. Долго и терпеливо увещевала молодую бабу, советовала плюнуть на все разговоры. На каждый роток не накинешь платок.
– Вся жизнь – трын-трава. Раз живем и то не по-людски. Хоть ты поживи. Ну, будешь верить всякому, уйдешь от Степана, а куда? Куда? За Степана любая баба пойдет. Степан – сокол. Глаза у него соколиные. Да он тебя под землей сыщет и придушит. Знамо, придушит. Такие мужики измены не прощают. Это мой бы Калина только рукой махнул, – ворковала и ворковала Марфа, расчесывая шелковистые волосы негаданно обретенной подруге.
И зачастила Марфа к Груне. От нее несла под мышкой то отрез сукна, то сатина, ситца. Тут же шила на руках обновы детям: рубашки, штаны. Калина было накинулся на Марфу:
– Ты что с бабой убийцы спелась? Унеси все назад!
– А ну замолчь! – рявкнула Марфа на Калину. – Тебе какое дело, у кого беру и как? Молчи, рохля!
– Марфа!
– Полста лет как Марфа! Хоть под старость надену дорогой сарафан, все хожу в домотканых холстах. Еще пикни – и скалкой отхожу. Внял?…
А на деревне бабы вначале кланялись в ноги Груне, как барыне, а потом злобно шипели:
– Спелась с Марфой, а на нас не глядит!
И Груне нет покоя. С Марфой она только и находила его. А как оставалась одна, то начинала метаться, как волчица в клетке. Не знала, куда и девать себя.
8
Открасовалась осень дивными красками. Сдули ветры с тайги дорогой наряд, голым-голешенька стала она. Вот и осинке, выросшей на взлобке, в тени кедра, холодно и грустно. На сучке остался один листок, трепещет и рвется он на ветру: улететь бы ему в хмуроватую синь сопок. Но не отпускает осинка. Держит. С ним не так одиноко, не так грустно…
В дорогую шубку из колонков одета Груня, на плечах пуховая шаль, на ногах легкие унты из камуса, перчатки из замши, расшитые бисером. Но не грела шубка, ничто не грело. Зябко телу, зябко на душе. Давит жуткое одиночество. Она как та осинка, что дрожит от ветра на взлобке и не отпускает последний листок. Измаялась в неведении, истомилась в тоске. Правду бы знать, тогда, может быть, что-то и решила. Об этом она много раз говорила Марфе: если узнает, что Степан убийца, то уйдет от него. Уйдет. Куда она уйдет? В другую деревню? Смерть. В тайгу? Тоже смерть!
Степан Безродный вернулся домой, когда уже на гольцах лежал снег. Одет он был по-зимнему: в белом полушубке, в шапке из рыси, на ногах высокие унты из замши, на руках волчьи рукавицы. Без бороды он помолодел. Гордо восседал на своем Арабе. К хвосту коня был привязан пес, он хромал, плелся опустив хвост.
Безродный подъехал к воротам своего дома и сильно постучал в ворота. Груня в это время бродила по двору, не знала, чем и заняться. Распахнула ворота и растерялась. Озноб прошел по телу. Надо было броситься к мужу, но не смогла. А если он убийца? Обнять убийцу? Нет. Это было свыше ее сил. Она видела любопытные глаза сельчан. Даже когда поспешно закрыла ворота, ей казалось, что люди и сквозь доски видят ее замешательство. Нашлась. Увидела пса и с криком «Шарик!» бросилась к нему. Обняла голову, поцеловала в черный нос.
– Милый Шарик! Пришел к нам? Хорошо-то как!
– Нашла с кем миловаться! – наливаясь обидой, крикнул Безродный. Спрыгнул с коня, щуря глаза, посмотрел на жену.
Шарик узнал Груню, терся об ее колени, лизал руки, тихо поскуливал, словно жаловался.
– Это как же понимать? Знать, тебе собака дороже, чем муж? Ради кого я полгода бродил по тайге – клещ и гнус меня точил, потом мотался по Маньчжурии, чтобы сбыть свой товар? А ты, ты как приветила!
