волна, набегая, скрывает их полностью. Главный остров растет на глазах. Вскоре прилетают первые чайки, с криками кружат над нами. Тут же — фрегаты, красивейшие из птиц, которых я когда-либо видел, черные, блестящие, с огромными распростертыми крыльями и длинными раздвоенными хвостами. Они парят в потоках ветра, быстрые, словно тени, потрескивая красным мешком у основания клюва.
И так каждый раз, когда мы подходим к новой земле. Птицы слетаются взглянуть на чужаков. Что это за люди? Что они несут с собой? Смертельную угрозу? А может, еду? Рыбу, кальмаров или даже кита, привязанного к корпусу корабля?
В каких-нибудь двух милях прямо перед нами лежит остров Маэ. В теплом сумеречном полумраке я различаю белые скалы на берегу, маленькие бухты, песчаные пляжи, деревья. Максимально используя попутный ветер, мы поднимаемся вдоль восточного побережья к северной оконечности острова, мимо двух островков. Казимир сообщает мне их названия — Консепсьон и Тереза — и хохочет, потому что это женские имена. Впереди встают два утеса, их вершины еще залиты солнцем.
Но вот островки остаются позади, ветер стихает, превращаясь в легкий бриз, а море становится изумрудным. Коралловый барьер в бахроме белой пены уже совсем близко. Показываются совершенно игрушечные деревеньки с приютившимися среди кокосовых пальм хижинами. Казимир перечисляет их названия: Бель-Омбр, Бо-Валлон, Гласис. Темнеет, после ветра жара кажется особенно давящей. Когда мы добираемся до фарватера, по ту сторону острова, в порту Виктории уже зажигаются огни. Только встав на рейде под защитой островков, капитан Брадмер приказывает убрать паруса и бросить якорь. Моряки готовятся уже к спуску пироги. Им не терпится сойти на берег. Я же решаю заночевать на палубе, закутавшись в старую попону, — на своем любимом месте, откуда так хорошо видны звезды.
Кроме меня на борту остаются черный рулевой и молчаливый матрос-коморец. Мне нравится это безлюдье, этот покой. Ночь тиха, глубока, земля близка и незрима, словно облако, словно сон. Я слушаю плеск волн и равномерный скрежет якорной цепи, вокруг которой тихо вращается то в одну, то в другую сторону шхуна.
Я думаю о Лоре и о Мам: как далеко они сейчас — на другом краю моря. Интересно, их тоже окружает эта же ночная мгла, это же безмолвие? Я спускаюсь в трюм, чтобы написать письмо, которое можно будет отправить завтра из Виктории. Пробую писать при свете коптилки Но духота стоит ужасающая, воняет маслом, шуршат насекомые. Я обливаюсь потом. Слова не идут. О чем писать? Лора же сказала, когда я уезжал: напиши одно-единственное письмо, с одним-единственным словом: «Возвращаюсь». Остальное ни к чему. В этом — вся она. Либо всё, либо ничего. И, опасаясь, что всего ей не получить, она выбирает ничего. Из гордости.
Коль скоро я не могу рассказать ей издалека о том, как хорошо здесь, под ночным небом, на обезлюдевшем корабле, спящем на рейде над безмятежно-спокойной водой, зачем вообще писать? Я складываю письменные принадлежности и бумагу обратно в сундучок, запираю его на ключ и возвращаюсь на палубу подышать чистым воздухом. Черный рулевой и коморец сидят у люка, курят и тихо беседуют. Скоро рулевой уляжется на палубе с открытыми глазами, завернувшись в похожую на саван простыню. Сколько же лет он не спит?
Я ищу лодку, которая доставит меня на Фрегат. Поехать на остров, в котором отец когда-то узнал тот, что видел на карте Корсара, толкает меня скорее любопытство, чем истинный интерес. Именно план острова Фрегат навел его на мысль, что карта Корсара намеренно неправильно сориентирована по оси ост- вест и что получить правильное направление можно, повернув ее на сорок пять градусов.
Какой-то черный рыбак соглашается отвезти меня. Это три-четыре часа морем — всё зависит от силы ветра. Я покупаю у торговца-китайца немного печенья и несколько кокосов, чтобы утолять жажду, и мы отправляемся в путь. Рыбак не задал мне ни единого вопроса и не взял с собой иных припасов, кроме бутылки с водой. Он поднимает косой парус и прикрепляет его к длинному брусу, как делают индийские рыбаки.
Едва миновав выход из бухты, мы снова оказываемся на ветру, и, наклонившись над темной водой, пирога стремительно мчится вперед. Через три часа мы будем на фрегате. Солнце стоит высоко в небе — полдень. Я сижу на табурете на носу пироги, смотрю на море и на темную массу удаляющихся скал.
Мы идем на восток. На натянутом, словно струна, горизонте виднеются другие острова, горы — голубые, ненастоящие. Ни одной птицы не летит вслед за нами. Рыбак на корме стоит опершись о длинный руль.
К трем часам мы действительно добираемся до окружающего Фрегат кораллового барьера. Остров, маленький и плоский, окаймлен песчаным пляжем, на котором растут кокосовые пальмы и виднеется несколько рыбачьих хижин. Мы проходим через узкий пролив в бухту и причаливаем к коралловому молу с сидящими на нем тремя-четырьмя рыбаками. Купаются, бегают голышом по пляжу дети. Поодаль, наполовину скрытый пышной растительностью, стоит заброшенный, ветхий деревянный дом с верандой, рядом — плантация ванили. Рыбак говорит, что это дом г-на Сави. Действительно, этой семье принадлежали некоторые из карт, скопированных отцом. Это их остров, но сами они живут на Маэ.
Я шагаю по пляжу в окружении черных детишек. Они смеются и окликают меня, удивляясь встрече с чужеземцем. По тропинке, что идет вдоль имения Сави, я пересекаю остров в ширину. На другой стороне нет ни пляжа, ни причала — только скалистые бухточки. Остров настолько узкий, что в бурю брызги должны перелетать через него.
Меньше чем через час я возвращаюсь на мол. Ночевать здесь негде, и задерживаться дольше у меня нет никакого желания. Завидев меня, рыбак принимается отвязывать швартов и поднимает на мачту косую рею. Пирога выходит в открытое море. Волны прилива набегают на мол, заливают ноги ребятишкам. Те визжат, машут руками, ныряют в прозрачную воду.
Отец в своих записках исключает возможность того, что сокровище спрятано на Фрегате: слишком мал остров, слишком скудны здесь запасы пресной воды, л
И все же, пока пирога плывет прочь от Фрегата на запад, склонившись под ударами ветра, я испытываю нечто похожее на сожаление. Чистая вода лагуны, голые ребятишки на пляже, старый заброшенный деревянный дом в зарослях ванили — все это напомнило мне времена в Букане. Это мир, лишенный всякой таинственности, — потому-то мне и жаль покидать его.
Что ожидает меня на Родригесе? А вдруг и там, как здесь, нет ничего, кроме песка и деревьев? Море искрится в косых лучах заходящего солнца. Рыбак по-прежнему стоит на корме, опираясь на руль. Его темное лицо не выражает ничего — ни нетерпения, ни скуки. Он смотрит вперед, на растущие силуэты двух утесов — стражей уже потонувшего во мраке порта Виктория.
И вот я снова в Виктории. Смотрю с палубы «Зеты» на пироги, что снуют взад-вперед, разгружая масло. В горячем, тяжелом воздухе ни ветерка. Отражающийся от зеркальной поверхности воды свет завораживает меня, погружает в мечтательную задумчивость. Я слушаю далекий шум порта. Время от времени в небе проносится какая-нибудь птица, и я вздрагиваю от ее пронзительного крика. Я все же начал писать письмо Лоре, но вот отправлю ли я его когда-нибудь? Мне бы больше хотелось, чтобы она подошла ко мне прямо сейчас и прочитала его через мое плечо. Я сижу по-турецки на палубе, в распахнутой рубахе, с всклокоченными волосами и длинной, побелевшей от соли бородой, как изгнанник, и пишу ей как раз об этом. А еще — о капитане Брадмере, о рулевом, что никогда не спит, о Казимире.
Текут, бесследно исчезая, часы. Я лежу на палубе в тени фок-мачты. Письменные принадлежности и листок бумаги, на котором мне удалось написать всего несколько строчек, убраны в сундучок. Через какое-то время луч солнца обжигает мне веки, и я просыпаюсь. Надо мной все так же синеет небо, а в нем кружит и кричит все та же птица. Я снова достаю лист бумаги и машинально записываю на нем стих, пришедший мне на память, пока я спал:
