отцу. Но хотя Алексей Георгиевич здоровьем не отличался — какое уж там здоровье у человека шестидесяти пяти лет, прошедшего империалистическую, гражданскую и Отечественную войны, — держался он подчеркнуто бодро, ни на какие боли не жаловался и не особенно утруждал других заботами о себе. Даже белье норовил постирать себе сам, чему обучило его вдовство, и злился, когда за это бралась невестка. Да и уезжать из города, где родился, где долгие годы работал на чугунолитейном заводе, где знал каждого третьего, не хотел. В праздничные дни надевал старик свои регалии — два солдатских «Георгия», орден Красного Знамени за гражданскую, да за Отечественную ордена Кутузова и Суворова, и горделиво расхаживал по улицам.
Хотя Алексей Георгиевич был из иногородних, называл он себя казаком и по старому обычаю носил бороду. Это выручало Тасю. Очень у него большое сходство с сыном, а значит, и с Тасей. Соберутся втроем — будто на одну колодку сшиты.
Невзлюбил Тасю и Алексей Георгиевич, но молчал, не вносил разлада в семью. Только раз, выпив лишнего, сказал Алексею:
— Откуда ты это золото выкопал? Ей бы бороду нацепить — мужик мужиком!
— Жизнь мне спасла… — коротко бросил сын, растерявшись от такого неожиданного выпада.
— Она многим спасла, однако никому такая блажь в голову не стукнула. Мне в первую войну унтер жизнь спас, так что я, должен был жениться на нем, что ли? Или до конца дней в услужение пойти? Если бы все твоему примеру следовали, то на фронте и сестер не осталось бы.
Старик уехал и три года не показывался. На письма сына отвечал коротко, открытками: жив, здоров, собираюсь жениться.
Жениться он собирался уже много раз, но разочаровывался в своем выборе еще до женитьбы. Некоторое время ходил безмерно довольный тем, что не влип, а потом снова начинал подыскивать подходящий объект.
Вот Брянцев и решил навестить отца, чтобы не обижать его, хотя особой тоски по нему не испытывал. Был Алексей Георгиевич суров и неразговорчив и жил в своем мире, отгороженном от сегодняшних дней, в мире воспоминаний о войнах. Все остальное, включая и жизнь сына, проходило как бы мимо него, не радовало и не огорчало. Только строительство нового электровозного завода в степи за Тузловом разбередило душу. Вот бы где поработать! «Литейка там — объедение», — писал он сыну, и чувствовалось за этими строками желание не сдавать позиции старости, которая для каждого рабочего человека начинается с того дня, когда он оставляет утомившее, но привычное и любимое дело.
Маленький, но тяжелый чемодан с патронами Алексей Алексеевич оставил в камере хранения на Ростовском вокзале, другой повез с собой в такси.
Города нашей юности… Как часто встреча с ними разочаровывает нас. Хочешь видеть их такими, какими оставил, какими сохранила твоя память, потому что только неизменившиеся они способны разворошить самые глубинные пласты твоей памяти. И то, что радует человека, живущего в этом городе, вдруг огорчает тебя. Появился асфальт на главной улице — и он тебе режет глаз: ты бегал здесь по булыжной мостовой, мыл босые ноги в лужах, слышал цокот лошадиных копыт. А теперь укатанная до блеска лента асфальта, по которой бесшумно катят машины, делает улицу чужой. Разросшиеся деревья скрывают фасады знакомых домов. И уже нужно напрягать память, вызывая воспоминания, вместо того чтобы воспоминания сами рождались на каждом шагу.
Или вдруг вырос дом на углу, большой, многоэтажный, с огромными окнами. Он радует каждого, но только не тебя. Здесь стоял маленький трехоконный деревянный домик, где жил мальчишка, твой первый друг, доверенный всех твоих тайн. Здесь, на этом углу, столько было передумано и перемечтано! Но вспоминаешь ты об этом с трудом и далеко не все. А сел бы на скамеечке у ворот того, уже не существующего дома, и вспомнил бы не только мысли, которые бродили тогда в тебе, но и чувства, которые испытывал, и даже настроение. И как-то неловко становится, что ты, в отличие от других, грустишь, видя, как хорошеет твой город.
Нечто подобное испытал Брянцев в родном городе, о встрече с которым давно мечтал. Новые дома, магазины, трамвай. В ту пору, когда он жил здесь, о трамвае только говорили. Теперь же весело постукивали на стыках рельсов новые, ярко окрашенные вагончики. Только они показались ему чем-то чужеродным. Новая улица, длинная-предлинная, витрины магазинов, вывески. Затейливые вывески. «Сюрприз». Это, наверное, магазин подарков. «Лакомка». Конечно, кондитерская. «Силуэт». Это что? А, фотография. И когда увидел просто «Книги», подумал с иронией: «Нужно уж было выдерживать стиль. Не «Книги», а «Мудрость», и не «Аптека», а «Здоровье» или, допустим, «Антиболезни». И вдруг мелькнуло старое, характерное для этого города здание бассейна питьевой воды. Те же красные кирпичные стены, полого выложенные у подножья камнем, обросшие мохом и травой. Вот с этих склонов катался он мальчишкой на санках, которые за неимением другого железа были подбиты обручным, от бочек. Первые санки не доставили особой радости — они почему-то заносили в сторону. Тогда он придумал другое, более азартное занятие: становился перед бассейном на улице в том месте, где санки брали наибольший разбег, и, дождавшись, когда лицо мчавшегося мальчишки почти касалось его ног, подпрыгивал, как козел, пропуская санки под собой.
Не баловал отец сына игрушками, Лешка мастерил их сам — и санки, и лыжи, и ружья, и сабли.
Брянцев так ушел в воспоминания, что чуть было не проехал Почтовую, на которой решил выйти, чтобы немного пройтись пешком.
Поставил чемодан на землю, огляделся. Все без перемен. То же остроугольное здание аптеки на углу, куда он бегал покупать лекарства для матери. Только тогда здание казалось ему большим-большим, а теперь оно словно вдвое уменьшилось. Та же малолюдная, заросшая травой Покровская. Только среди травы поблескивают отполированные рельсы. И по Почтовой улице, впритык к аллее, местами разросшейся, а местами поредевшей, тоже трамвай, и ветви деревьев хлещут пассажиров, сидящих у окон.
Свернул на свою Тихую, которую переименовали в улицу Революции.
Отцу не раз предлагали квартиру в центре, но он прижился здесь, отсюда и покойницу жену увез на кладбище.
Брянцев подошел к калитке и остановился — почувствовал, что волнуется. Нет, негоже с отцом, как мальчишка, встречаться. У них давно уже отношения сдержанные.
Отец всегда с восхищением рассказывал, как после боя командир казачьего полка обходил раненых, снесенных в одно место и уложенных в ряд. У каждого останавливался на миг, говорил: «Благодарю, казак, за службу», — и шел к следующему. И позором считалось, увидев среди раненых сына или брата, хотя бы и при смерти, задержаться возле него дольше, чем возле остальных. Так он и сына воспитывал.
Алексей Алексеевич распахнул калитку. Заросший травой дворик, шпалеры винограда с крупными, но еще зелеными гроздьями, дом во дворе с бурой от ржавчины крышей, но белыми, свежевыкрашенными оконными рамами. На участке ближе к улице вырос флигелек. Какая-то собачонка, рыжая от въевшихся в шерсть репьев, залилась злобным лаем, но держалась поодаль.
На двери дома висел замок. Брянцев остановился озадаченный: «Ушел или уехал? Если ушел — не страшно, можно подождать».
Из флигелька вышла женщина в переднике, заслонилась от солнца вымазанными тестом руками.
— Родненький, да вы, никак, сыном будете! — зачастила она и, не дожидаясь подтверждения, стала объяснять: — А батюшка ваш только утром уехавши. Когда вернется, не знаю. В Красный Сулин подался. — И засмущалась: — Все сватается…
«Вот неугомонный чертяка… — добродушно подумал Брянцев. — А мне поделом. Ишь решил отцу сюрприз сделать…»
Странно как-то в родном городе устраиваться в гостинице. Но другого выхода не было, и Брянцев потащил чемодан до автобусной остановки.
В гостинице, которая помещалась там же, где и до войны, на углу Платовского проспекта и проспекта Ленина ему предложили люкс. Он взял его, надеясь выкупаться после дороги, но ванны не оказалось — номер отличался от остальных только непомерной величиной.
Сняв пиджак и усевшись на диване, Брянцев почувствовал, что больше всего хочет спать. Разделся и быстро, чтобы не передумать, юркнул в огромную, как катафалк, кровать — явное наследие какого-то купчины.
