Брянцев подумал, закурил папиросу, сделал затяжку, одну, вторую. И вдруг его осенило:
— А знаете что? Давайте присвоим звание коллектива коммунистического труда институту рабочих- исследователей. Чем у них не коммунистический труд? Тут даже формула посложнее: «От каждого по возможности, каждому… ничего, кроме морального удовлетворения». — И стал философствовать: — Вы смотрите, друзья, как эта форма труда опрокидывает представления об общественной работе. Принято считать общественной такую работу, которая не дает никаких материальных благ тому, кто ее делает. Но она ведь и не создает никаких материальных ценностей. А эта форма труда благ не сулит, но ценности создает колоссальные. Сколько наши исследователи сэкономили государству за три года? Три миллиона рублей. А с антистарителем под десять миллионов подберемся. Да, да, товарищ Карыгин. Не делайте кислого лица.
— Есть одна украинская поговорка, Алексей Алексеевич. Не обидитесь? — Карыгин выжидательно посмотрел на Брянцева.
— Давайте.
— «Дурень думкою богатеет…»
— А без думки и богатый обеднеет, — отпарировал Брянцев.
Договорились вынести предложение на заседание завкома профсоюзов. Но вышли от Брянцева — и Карыгин опять принялся за свое.
— Вам кажется, вы над ним верх взяли? Да он же вас, как мальчишек, облапошил. Цеху звания не присваивать, а институту — дать. А что такое институт по сравнению с цехом? В цехе и партийная организация, и профсоюзная, а в институте ни той, ни другой. Вот и получается: там, где командуете вы, звания не заслужили, а там, где единоначальник он, — коллектив коммунистический. Логика?
Ничего не скажешь, логика железная. Пилипченке неловко, что сам не додумался до таких тонкостей. Но на этот раз у него зарождается недоверие к своему наставнику. А не демагог ли Карыгин? По сути, вся оригинальность его мышления состоит в том, чтобы в любом душевном движении человека, который ему не нравится, в любом поступке выискать дурные мотивы.
Пилипченко остро почувствовал, что ему, мечтавшему до сегодняшнего дня об уходе с партийной работы, о возвращении к привычному любимому труду, не хочется уступать свое место Карыгину, сдавать завоеванные позиции. Вот такому, как Брянцев, он передал бы свой пост с радостью, а Карыгину… Но ничего не поделаешь: срок выборной работы кончился, вопрос в райкоме предрешен.
Несколько раз делал Пилипченко доклады по рецепту Карыгина и не понимал, почему они не пользовались успехом. По этому же рецепту подготовил он и свой отчетный доклад. Но за два дня до перевыборного собрания пересмотрел его заново и переделал на свой лад.
Вместо того чтобы вытаскивать за ушко двух-трех человек на собрании, он затронул многих, — одних поднимая, других критикуя. Особую радость испытывал он, когда говорил теплые слова о рабочих, чья роль на производстве была большой, но незаметной, — об этих людях обычно не говорят и не пишут. Аудитория бурно реагировала на каждый такой пример. Когда он упомянул о Фоминой, старой работнице, готовящей латекс для пропитки корда — раствор, от которого во многом зависела продолжительность жизни шин, в зале зааплодировали: добрался-таки до пластов, до сих пор не поднятых на поверхность! Он не обмолвился ни одним плохим словом в адрес директора завода, хотя это настоятельно советовал сделать Карыгин, — пусть, мол, увидят коммунисты, как вырос за это время секретарь, если рассмотрел недостатки руководителя и решил указать на них.
Прения по докладу проходили бурно. Активнее всех вели себя рабочие-исследователи. У них вообще сильно развит наступательный дух, им всегда казалось, что результаты их работ медленно внедряются.
Только что отгремел громоподобный бас Каёлы. Старый вулканизаторщик недоволен: его предложение приняли, один автоклав переделали, а с остальными не торопятся.
Пилипченко выразительно смотрит на директора, сидящего рядом с ним в президиуме. Тот улыбается. Значит, есть помехи, выше которых не прыгнешь, и он не чувствует себя виноватым. Когда Брянцев виноват, ему не до улыбок: не может сделать вид, что сказанное его не задевает.
Завершает прения Дима Ивановский. Он говорит быстро, и создается впечатление, будто испытывает неловкость оттого, что задерживает внимание стольких людей.
У рабочих Ивановский пользуется уважением, хотя многим сборщикам наступил на мозоли, и не чем иным, как личным примером: за два года работы у него ни одной бракованной покрышки. Выбил-таки почву из-под ног «объективщиков», которые любили ссылаться на качество материалов. Теперь им нечего говорить. Ивановский работает на тех же материалах, а результаты у него как ни у кого: ноль брака. Год тому назад Диму чуть было не смяли из-за одного случая. Отклеился на покрышке личный номер, которым каждый сборщик маркирует свои шины, и разнеслась весть: «Он не все покрышки маркирует, вот почему у него нет брака». А Приданцев со своими приятелями потребовал общественного суда. Пришлось тогда парткому горланов обуздывать. Но на каждый роток не накинешь платок, все равно шипели за углами.
Сегодня Ивановский берет реванш. Он работает второй год без брака, однако приклеивает свои номерки к шинам так, что зубами не отдерешь. Да не один, по три штуки на каждую покрышку — для гарантии.
— Исходя из опыта второго года, — завершает свое выступление Ивановский, — можно сделать вывод, что все ссылки на качество материалов лишены каких бы то ни было оснований. Что соберешь, как соберешь, то в результате и получишь.
— А почему вы топчетесь на одном месте? — неожиданно задает вопрос секретарь райкома Тулупов. — Сто два процента плана — и не больше. У других сборщиков до ста восьми — ста двенадцати доходит!
Пилипченке этот вопрос понятен. По настоянию секретаря райкома Ивановский не внесен в рекомендуемый общему собранию список членов парткома, вместо него введен Карыгин. Вот и старается Тулупов как-то принизить Ивановского, чтобы не взбрело кому в голову добавить его к списку.
— У меня лучше качество шин при таком выполнении, — спокойно ответил Дима Ивановский. — Делаю больше — шины получаются хуже.
— Значит, у тех, кто делает сто восемь процентов, шины хуже ваших?
В зале стоит напряженная тишина. Что ответит сборщик? Есть вещи, о которых неудобно говорить.
— Я этого не сказал. Я сказал — у меня. У каждого свой потолок.
Секретарю райкома не нравится этот скромный ответ. Он не настраивает аудиторию против сборщика, наоборот, располагает к нему.
— А вы можете по сто восемь делать?
— Были дни, когда делал сто двенадцать, — отвечает Ивановский, не понимая, куда клонит Тулупов.
— Для чего?
Ивановский не спешит с ответом, думает и в конце концов признается чистосердечно:
— Хотел показать, что и я могу.
— Значит, сознательно шли на ухудшение качества?
— Да.
По притихшему залу прокатывается нарастающий шумок.
За Ивановского вступается Брянцев:
— Такие дни у него единичные. Обычно он сознательно идет на потерю первенства, на потерю заработка, чтобы обеспечить высокое качество шин. Нет лучших шин на заводе, чем шины Ивановского.
«Какого черта ты лезешь?» — думает Тулупов, но спрашивает сдержанно:
— Это можно доказать?
— Хоть сейчас. Нужно принести срезы шин Ивановского и хотя бы Приданцева. Это небо и земля.
На помощь секретарю райкома приходит председатель собрания Прохоров. Он спрашивает, нет ли еще желающих выступить в прениях. Желающие есть, но уже поздно, и собрание решает перейти к заключительному слову.
