Хлебников и не думает выполнить требование Брянцева.
— Кто прислал телеграмму? — спрашивает Самойлов, предоставивший на долгое время полную свободу спорящим.
— Какое это имеет значение…
— Сейчас все имеет значение! — вскипает Самойлов. — И перестаньте, пожалуйста, Олег Митрофанович, разыгрывать здесь роль начальника разведки, который не выдает свою агентуру!
Хлебников протягивает телеграмму, Самойлов пробегает ее глазами.
— Кто такой Карыгин? — спрашивает он Брянцева и тут же вспоминает: — А, это снятый за приписки секретарь обкома, который работает теперь у вас.
— Угу, — подтверждает Брянцев, вспомнив старую истину о том, что один враг может принести больше вреда, чем сто друзей пользы. Почему враги всегда активнее? И, не выдержав, произносит глухо: — Мерзавец. Я дал ему указание послать в Ашхабад человека, выяснить причину аварии, а он вместо этого…
Хлебников иронически улыбается:
— Однако директор — человек скрытный.
— Он просто не спешит с выводами, — вступается Дубровин. — А вы, Олег Митрофанович, проявляете излишнюю торопливость.
— Да, я тороплюсь! Тороплюсь предупредить сотни, а может быть, и тысячи аварий! А что касается ваших теоретических домыслов, Леонид Яковлевич, то должен заявить, что вопрос старения резины и борьбы с ним не совсем вашей компетенции!
Дубровин вскакивает с места. Все ждут, что он ответит резкостью, но он сдерживает себя.
— Простите, коллега, я сюда не напрашивался. Меня пригласили как представителя Центрального научно-исследовательского института шин, очевидно, доверяя мне. Я вправе предположить, что, выскажи я мнение, согласное с вашим, вопрос о моей компетенции вы не подвергли бы сомнению. И если уж говорить начистоту, так я, дорогой Олег Митрофанович, не позволял себе наваливаться на заводских работников только за то, что они разгрызли орешек, который мне оказался не по зубам. Так-с.
Снова чаши весов, на которых все время колеблется настроение большинства собравшихся здесь людей, приходят в состояние равновесия. Но равновесие не устраивает Хлебникова. Он резко поворачивается к Чалышевой и останавливает на ней недобрый взгляд.
— Ксения Федотовна, вы приглашены сюда не в качестве благородного свидетеля. Выскажите, будьте добры, свою точку зрения. Вы у нас самый крупный специалист в этой области.
Хотя все говорят сидя, Чалышева встает и, ни на кого не глядя, а уставившись куда-то в одну точку, начинает говорить тихим, заставляющим до предела напрягать слух, голосом:
— Я считаю, что ИРИС-1, или, как мы называем его в институте с высоты своего величия, «туземный антистаритель», не может ухудшить качество шин настолько, чтобы они изнашивались так быстро. В этом я убедилась, когда по совету Льва Витальевича Самойлова поехала на завод и без обычной нашей академической торопливости при решении чужих вопросов ознакомилась с работами, ведущимися в «Академии рабочих», как именует Олег Митрофанович институт рабочих исследователей. Это изумительно, товарищи! — Голос Чалышевой зазвучал четче, взволнованнее. — Мы ведь, грешным делом, не очень торопимся. Мы не так остро ощущаем нужды производства, оттого что они не давят на нас повседневно. Мы не знаем их во всем объеме и многообразии, не чувствуем своей кожей. И нам у рабочих многое надо позаимствовать. И ярость, с которой они ведут исследования, и нетерпимость ко всяким проволочкам, и бескомпромиссность суждений, и эмоциональный заряд почти взрывной силы.
Брянцеву казалось, что он сходит с ума. Если бы все это говорил Хлебников, он не так удивился бы. Хлебников — натура экспансивная, горячая, увлекающаяся, таких, как ни странно, легче бывает повернуть в другую сторону. Но Чалышева, этот манекен, напоминающий ему деревянную длинноногую куклу, Чалышева, у которой ни разу не проскользнула живая интонация в голосе, заговорила так взволнованно. И он, воспринимавший звуки еще и зрительно (бас у него — всегда черная бархатная лента, сопрано — светлая и узкая, как клинок шпаги, линия), вдруг представил себе ледяную поверхность реки с бурлящей водой в изломах.
Хлебников слушал Чалышеву в полном недоумении. Такого еще в его институте не было. Случалось, что научные работники меняли свою точку зрения. В резиновой промышленности не так уж редко все оказывается наоборот. Но чтобы выступать против руководителя института… Это неслыханно!
— Постойте, Ксения Федотовна, где же ваше мнение?! — исступленно выкрикнул он. — Вы сколько раз письменно доказывали, что все опыты Целина с церезином, с петролатумом — блеф. Вы восемь лет твердили это!
Чалышева посмотрела на стул, даже слегка наклонилась, чтобы сесть. Огонек, ненадолго засветившийся в ее всегда удивительно безжизненных глазах, потух, они сделались — нет, не стеклянными, — у стеклянных есть блеск, — тусклыми, как у покойника. Но она не села, выпрямилась. Снова засветился в ее глазах огонек, и сейчас она была похожа на тихого, покорного, забитого зверька, который вдруг восстал против своего дрессировщика.
— Я несколько изменила свое мнение, — сказала она тоном, в котором проскользнули твердые нотки, и Брянцев тотчас воспроизвел в своем воображении нигде не виденную им ткань, мягкую, но с вделанными в нее металлическими нитями.
— Почему же вы мне об этом не сообщили?
— Я пыталась вчера сказать вам, но вы меня не захотели слушать. И разве я не могу изменить свое мнение без вашего разрешения?
И вызывающая поза, так не идущая к ее облику, и металлические прожилки в суконном голосе, и блеск глаз, давно потухших или даже вовсе не загоравшихся, приоткрыли Брянцеву всю глубину потаенной человеческой трагедии. Ему почему-то показалось, что этот человек, годами дремавший, проснулся, увидел все, что окружало его, да и себя самого как бы заново и возмутился, захотел расправить согбенную спину. Согбенную не корысти ради, а по недомыслию. Возмутился и восстал, не думая о том, что произойдет с ним завтра, ибо по натуре был честен и не мог лгать. Ни другим, ни себе.
— Друзья мои, — вдруг с тоской в голосе проговорила Чалышева, и таким странным показалось ее обращение здесь, в этом кабинете, в деловой, напряженной обстановке, что многие переглянулись и посмотрели на Самойлова. Тот сидел, опустив глаза, как это делают деликатные люди, когда перед ними обнажают душу. — Олег Митрофанович напомнил мне о моем мнении. Я расскажу вам, что такое мое мнение. Никто, кроме меня, не занимался антистарителем. Я была единственным специалистом. Что я говорила, то считалось непререкаемым. Мое мнение стало мнением института, и его отстаивали всюду, как честь мундира, как отстаивает сегодня профессор Хлебников, даже не спросивший моего мнения… Вот вам образец мнимой коллегиальности, когда мнение создается одним, а поддерживается всей организацией. Вот вам и причина того, что один человек, изобретатель, не отягченный учеными степенями, может оказаться правым, а целый институт — нет. Так получилось в данном случае. Мнение института сформулировала я. А я ошиблась. Ошиблась в методике исследования в озоновой камере.
— Значит, вы отказываетесь от выводов, которые сделали в своей диссертации? — многозначительно спросил Хлебников.
— Ее всю надо проверять заново…
Брянцев слушал Чалышеву, и ему все больше становилось не по себе. Не только от ее слов — от исступленной проникновенности, с какой они произносились. Казалось, она предупреждала других от подобных ошибок. И он подумал, что так Чалышева никогда раньше не говорила и больше никогда говорить не будет, что такая яркая вспышка у такой тусклой натуры равносильна самосожжению и может произойти лишь один раз в жизни.
— У нас в институте есть разные люди, и, ради бога, не судите обо всех по мне, — с истерической откровенностью продолжала Чалышева. — У нас есть таланты, люди семи пядей во лбу, они делают огромной важности работу. Там, где мы сосредоточиваем все свои силы, как лучи в фокусе, мы достигаем многого. Но у нас бывают и провалы. И я вам скажу, друзья мои: никто так не уверен в себе, как человек бездарный, и нет ничего страшнее в науке, чем бездари. От них и неверные пути поиска, и огульное отвергательство, и зависть, и склоки.
Она закрыла лицо платком и быстро вышла, почти выбежала из комнаты. Наступила тяжелая
