дальше так и чередуйте.
- Как долго?
- Постоянно. Безостановочно. И еще, Наз...
- Да?
- Когда будете сами уходить, оставьте кого-нибудь, кому доверяете, надзирать, чтобы никто нам тут ничего не выкинул, вроде пианиста.
- Но он же не сможет надзирать постоянно.
Верное замечание. Секунду подумав над этим, я сказал ему:
- Значит, выберите нескольких человек, и пусть работают посменно, вот как реконструкторы. Их тоже чередуйте.
За следующие две недели я снова приходил туда пять раз, чтобы понаблюдать за жидким голубым взрывом и событиями, подводящими к его реконструкции. В течение некоторых из этих сеансов мне удавалось как следует собраться, сосредоточиться одновременно на нескольких вещах. Они ведь длились не так уж долго. Например, через три минуты после начала я мог обратить особое внимание на то, что происходит сразу после момента, когда старший паренек отталкивает в сторону руку среднего – на то, как средний поворачивается в сторону навстречу младшему. Или же я мог наблюдать за маршрутом машины. От ее шин на полу склада оставались отпечатки; в ходе повторов сцены она проезжала обратно по собственным следам – иногда чуть левее или правее, иногда более или менее точно повторяя предыдущую конфигурацию. Когда я пришел в третий раз, у меня появилась идея.
- Я хочу сменить маршрут машины, - сказал я реконструктору-водителю.
- Как это? – спросил он; вид у него был очень усталый.
- Не надо вот так сдавать назад, когда возвращаетесь на исходную позицию в конце каждой сцены. Вместо этого я хочу, чтобы вы проезжали дальше вперед, разворачивались и выезжали вот здесь, а потом разворачивались в другую сторону и снова возвращались.
- Значит, мне восьмерку делать?
- Именно.
Эту поправку воплотили в жизнь. На протяжении следующих часов и дней машина оставляла на полу восьмерку – жирную черную линию, составленную из идущих вместе башенок и плоскогорий, за границы которой слегка выступали обособленные линии и углы - свидетельства самых беспорядочных маршрутов. Совсем рядом, справа на полу было большое липкое пятно – результат того, что сюда раз за разом хлестала голубая жидкость, сотни литров. Я подробно зарисовал линию и пятно в мельчайших деталях и, прижав прямо к ним листы бумаги, сделал отпечатки, которые потом прилепил к стенам своей квартиры. Если достаточно долго, не отрываясь, на них смотреть, они принимали разные формы: птиц, зданий или переплетенных частей космических станций, - и тогда вся собранность с меня слетала, заменяясь мечтательностью. Точно так же она слетала во время самой сцены реконструкции. Я мог вовсю сосредоточиться на каком-нибудь аспекте последовательности, а в следующую секунду, будто околдованная змеей птица, поддаться гипнозу движений: «Фиеста» медленно катится по своей хорошо укатанной восьмерке, колесо подплывает к мастерской на парнишкином колене, рука парнишки отталкивает руку другого, скользят тиски, хлещет голубое – и так до бесконечности, все повторяется - монотонно, чарующе.
В такие мгновения звуки эпизода приобретали сходство с колыбельной. Голоса реконструкторов эхом отдавались от рифленого потолка; надо всем этим низко пролетали, свистя и постанывая, самолеты - одни направлялись бог знает куда, другие возвращались бог знает откуда. Жидкость при взрыве издавала звук сначала бегущий, потом капающий. Вентилятор принимался гудеть перед началом каждого прогона и прекращал после его окончания. С окраин сцены, из-под ее поверхностей возникали другие звуки – звуки, спрятанные в замкнутом пространстве, где шарканье ноги среднего паренька переплеталось с шуршанием костюма младшего, или где хлестание жидкости переплеталось с вибрацией крыши. Порой эти звуки, казалось, превращались в голоса, произносившие слова и фразы, которые мне толком так и не удалось разобрать.
Я проводил там много времени, наблюдая. Еще я проводил много времени у себя в гостиной, неотрывно глядя на зарисовки, на отпечатки, а то лежал в ванне и думал про реконструкцию, зная, что она продолжается, постоянно, непрерывно. Иногда я целиком сосредотачивался на каждом моменте, каждом маневре, иногда думал совершенно о другом. На пару дней я вернулся к изучению моего дома; там я дважды переводил все в режим включено, каждый раз на десять часов подряд с перерывом всего лишь на два часа. Потом я поехал на машине обратно в Хитроу и просмотрел сцену с шиной пятнадцать раз.
Как раз в тот день я потребовал ввести еще одно новшество. Вызвав на склад Фрэнка и Энни, я спросил их:
- Можно ли как нибудь сделать, чтобы голубая жидкость не хлестала?
- Ну конечно, - ответил Фрэнк. – Просто не будем делать так, чтобы она хлестала. Выведем триггер из действия.
- Да, но ведь тогда жидкость останется в бачке, – сказал я.
Он утвердительно кивнул.
- Так не пойдет, - объяснил я ему. – Надо сделать так, чтобы она исчезала из бачка, а заново не появлялась. Просто исчезала, и все.
Энни с Фрэнком переглянулись. Потом Энни робко произнесла:
- Но ведь это невозможно.
- Знаю, но в этом-то и... В смысле, неужели нельзя как-нибудь сделать, чтобы это произошло?
Последовала новая пауза, затем Фрэнк ответил:
- Да нет, вообще-то нельзя.
- Я хочу, чтобы она шла вверх, пусть это сложнее – в смысле, сложно, - все равно. Чтобы шла наверх и исчезала. Превращалась в небо.
Они оба немного подумали над этим. Потом Фрэнк сказал:
- Можно сделать так, чтобы жидкость поднималась кверху. Например, по трубке. Можно подвести трубку от бачка, в котором она находится, к потолку. Можно даже пропускать ее через крышу и распылять все это кверху мелкими брызгами. Но это...
- Это мне нравится, - сказал я. – Попробуйте. И еще что-нибудь в этом роде попробуйте. Посмотрим, что у вас получится.
В тот день, по дороге назад в Брикстон я решил поехать в обход, мимо мастерской-оригинала. Я был один за рулем своей «Фиесты». Приблизившись к железнодорожному мосту перед самой мастерской, я заметил, что движение впереди перекрыто. Кое-какие машины разворачивались и направлялись обратно, в ту сторону, откуда я только что приехал. Я понял, в чем дело, оказавшись футах в двадцати от светофора рядом с мостом: за ним был полицейский кордон, обозначенный линией - желто-черной лентой. Это была лента того же типа, что использовали, чтобы обозначить зону осады за два месяца до аварии; только в тот раз это случилось где-то в сотне ярдов отсюда, за мастерской. А эта новая зона начиналась рядом с телефонной будкой, откуда я звонил Марку Добенэ, и тянулась вдоль Колдхарбор-лейн, где не было никого, кроме полицейских; они стояли и расхаживали вокруг.
Я подъехал к ленте и, не обращая внимания на сигнал регулировщика развернуться, прижался к обочине, остановил «Фиесту», вышел и направился к нему.
- В чем дело? – спросил я.
- Тут происшествие, - ответил он. – Просьба развернуться и ехать обратно, к следующему перекрестку...
- Что за происшествие?
- Стреляли. Будьте любезны, вернитесь к машине и...
- В кого стреляли?
- В мужчину. Мы информацию посторонним не сообщаем. Просьба вернуться к машине и следовать обратно, к следующему перекрестку...
На плече у него затрещала небольшая рация, и какой-то голос произнес что-то, чего я не разобрал. Я вгляделся в пространство за ним. Там посередине улицы стояли два полицейских мотоцикла, плюс несколько машин: три обычных белых полицейских легковушки, белый полицейский фургон, красная машина - из этих,
