ему, что он глупый, иссохший скупердяй — о том, что тогда, один-единственный раз он угостил меня, заплатил за вход и два напитка. Такси до дома опять же оплачивал я сам, что обошлось мне дороже, чем ему наши голодные посиделки.
Для Микро непостижимо, что за подержанные книги можно получить деньги. Много денег. Если подумать, «TV — Художественные фильмы» содержит телепрограмму на две недели и стоит всего две марки восемьдесят пфеннигов, какая-нибудь инструкция вообще ничего не стоит, равно как «Грув» или «Луп» — их тоже дают бесплатно. А сколько стоят новые книги! И ничего-то путного в них нет. Ничего, что могло бы пригодиться в жизни. Иногда мы подходим к магазинчику «Международной прессы», что в зоопарке, и листаем дорогие журналы на английском языке. Время от времени я покупаю какой-нибудь из них, и для Микро непостижимо, что я покупаю что-то, если уже его почитал.
«Да и зачем его читать, — наверное, думает Микро. — Ведь все это вполне заменяют красочные картинки и хороший звук». Не могу сказать, что он абсолютно неправ. Вспомните «451° по Фаренгейту», научно-популярный роман семидесятых годов, где все книги запрещены. Если у кого-то находят книги, их конфисковывают и тут же сжигают. Возможно, за хранение книг даже расстреливают, точно не помню.
Главный сжигатель книг лишь повторяет:
«К чему книги? Что существует, то существует. Зачем это описывать? Книги лгут». Все люди в «451° по Фаренгейту» смотрят телевизор или читают фотогазеты, которые, увы, в фильме показаны довольно примитивно. Хорошей музыки в фильме тоже нет. С хорошей музыкой никто и не пожалуется на отсутствие книг, и Микро этот фильм тоже понравился бы.
Кроме того, было бы меньше книг, и из-за каждой книги, каждой тайной книги пришлось бы дрожать, потому что из-за нее тебя могут поставить к стенке. Каждый год не издавали бы миллионы книг о том, как можно бросить курить, или как пользоваться новым Windows. За это никто не захотел бы умереть. Как раз это я и пытаюсь втолковать Микро — что за хорошую книгу можно отдать жизнь. За хороший ремикс он и сам бы умер, так сказать. Но ведь он молчит. И не читает.
Хуже армейской или гражданской службы для Микро была бы работа в букинистическом. Он воспринял бы это как исправительную колонию. Хуже ежедневных отжиманий, валяния в грязи или мытья посуды в доме престарелых. Хуже, чем сидеть без денег, и даже хуже, чем сидеть без музыки. Я спрашиваю:
— И даже хуже, чем СПИД?
— Да, — заверяет он, — хуже, чем СПИД.
Для Микро нет ничего мертвее книг.
— Осторожно, Микро, — говорю я ему. Он на целую голову ниже меня, и мы как раз идем по темному тротуару в страну грез.
— Забудь обо всем, что ты учил в школе, чтобы наконец увидеть все, как есть. И тогда, Микро, ты снова увидишь все те мелочи, которые тебя цепляют. Ты же умеешь находить звук на большом компакт- диске или мелодию, которые значат для тебя больше остальных и которые находишь только на третьем или седьмом сидюке, а не на сто восьмидесятом, в самом большом музыкальном магазине Европы. С чтением точно так же.
Много людей толчется на улице, и теперь Микро едва не наступает мне на пятки. Я прокладываю ему дорогу среди людей, пьющих возле кафе, и размышляю:
«Величие, да, величие — вот что нужно обнаружить. На самом тупом и недоразвитом написано: «Великий». А на скромном и хорошем ничего не написано, потому что истинное его величие нужно еще распознать. Микро всегда считает, что все должно доставаться даром, но хорошее должно стоить дорого. Пульт диджея должен быть дорогим. И большим. Может, и он прочел бы книгу, стоящую столько же, сколько дорогой пульт.
В букинистическом магазине я нашел потрепанную книгу в мягком переплете. Анри де Монтерлан. Поистине великая книга. Называется «Сострадание к женщинам». Молодой человек потешается над женщинами, а автор потешается над молодым человеком. Мы с Лаурой поочередно читали друг другу отрывки из этой книги. А потом купили и две другие части той трилогии, потому что просто подсели на нее. У Лауры есть чувство юмора. Она могла смеяться над слезливыми письмами брошенной возлюбленной того юноши и над его злыми ответами.
После она мне никогда не писала таких писем. Ни слезливых, ни злых. Она вообще мне не писала. Возможно, она боится, что я буду потешаться над ней. А ведь именно я однажды написал ей письмо. Вот над ним-то она наверняка посмеялась бы всласть. Я писал ей о том, что не знаю, как быть, не знаю, почему ее бросил. Писал, что мне не приходит в голову ни одной причины. Как досадно. К счастью, письмо я так и не отправил. Есть ли лучший способ причинить боль брошенной возлюбленной, чем послав ей письмо, в котором признаешься, что особых причин для разрыва и не было.
Невыносимые письма, которые мы, возможно, написали бы друг другу, мы предпочли письмам других расставшихся влюбленных. Этим хороши книги. Не книги с советами по налогам и не книги по фильмам, не книги вроде «Туманов Авалона» и не поваренные книги и не сборники советов по фитнесу. Нет, настоящие книги, в которых совершается Сегодня, которые рассказывают про жизнь, про здесь и сейчас.
Но ведь в хорошей книге или в хорошем фильме, или в хорошей музыке не говорится про «сейчас», возразят мне те, у кого башка с горошину. Хорошими могут быть только воспоминания. И именно этого всегда хотят законсервировавшиеся и остановившиеся: мертвечины, старья, взятого в рамочку с чувством и любовью — снова и снова лишь бы не «сейчас». А вот «давай, давай», ритм настоящего, его невыносимый пульс они ненавидят. Забавно, что кто-то может не выдерживать настоящего, что для кого-то оно наступает слишком быстро. А ведь оно уже здесь, постоянно здесь, давно уже здесь.
Я смотрю на Микро. Еще не поздно, мелкая ты букашка, думаю я, и уже забыл, что сказал, а что только подумал. Даже не знаю, слушает ли меня Микро. Никогда не знал. И когда я иду куда-то вместе с ним, то не замечаю, когда от мыслей перехожу к болтовне. Так оно и бежит где-то во мне: мысли или речь — одно.
— Микро, — произношу я, и на миг он поднимает блестящие в темноте глаза. — Мир полон людей, и всем им страшно. Все забито доверху, и с каждым днем кипа растет, и каждый, не зная, что делает, вносит свою лепту. Каждый ищет себе что-нибудь особенное и только его изучает или собирает и делает это с успехом или без, и раз или два в год едет в отпуск, а то и вовсе полгода торчит в Индии. Один интересуется только футболом и с утра до вечера курит плохой гашиш, а наутро снова сортирует запчасти в компьютерном магазине или продает билеты в кино. А другой пишет статьи и вечно боится, что ему ничего не придет в голову, а потом покупает себе дорогую одежду, а третий занимается маркетингом музыки, новостей и сидит на коксе, да еще кокс толкает, потому что на маркетинге много не заработаешь, а толкая наркоту, сам получаешь чаще дозу, к тому же она обходится дешевле. Везде оно так: каждого ждет бесславный провал, потому что он думает — все, это уж чересчур и нужно соорудить свой маленький уголок и в нем засесть. И там они сидят и превращаются в трухлявых развалин, и попробуй только им что-нибудь сказать. Особенно если ты моложе.
Старая развалина — тот, кто твердит, как бы ему хотелось вернуть молодость, потому что воображает, будто молодость — это здорово. Мир принадлежит молодым, думают они. Клал я на эту молодость, говорю я. И клал я на всю эту чушь. Молодость глупа. Нет ничего глупее молодости. Я тоже глупец, но те, что старше меня, еще глупее, потому что хотят стать молодыми и совсем уже помешались от зависти к молодым, а потому срут на голову каждому, кто их моложе.
Не потому, что они думают, что молодость глупа, а потому, что они завидуют этой ломающей любые преграды глупости и боятся собственной, иссохшей хитрости, которая есть не что иное, как бессильная глупость. Вот они и какают нам на голову. Если все кричат, «дальше, дальше», почему же ничто не движется? А потом они говорят, да, да, секундочку, не торопитесь, все в порядке, подходите. И высасывают из нас все соки, потому что хотят, чтобы и мы иссохли. Им нужен сок юности.
О борт тротуара разбивается пивная бутылка, и мы с Микро отскакиваем на проезжую часть. На балконе стоит мужчина, обнимающий женщину в белом платье-рубашке, и пока она визжит от восторга, он швыряется в нас бутылками, и каждый раз, когда они бьются, выбрасывает в небо кулак. После чего вопит: «С Ин-тер-на-цио-на-а-алом воспрянет род людской».
Что чувствуешь, иссыхая? Что исчезает вдруг тот шум, что издает водный поток, устремляясь через плотину и с ревом разбиваясь где-то внизу? Исчезает ли вдруг грохот падающей воды? Ведь когда
