своей Родины…
Последние слова Шукшина, должно быть, задели барона, он бросил на Шукшина холодный, недовольный взгляд.
— Вы недостаточно знакомы с условиями Запада, чтобы безошибочно определять, кто действительно борется за свободную Бельгию… Но мы встретились не для политических дискуссий. Я убедился, что вы хорошо бьете бошей, и готов с вами сотрудничать. Положение бургомистра позволит мне быть вам полезным. В чем я могу помочь?
— Барон, вам известны определенные планы немцев. Я говорю об операциях против партизан.
— Немцы мне доверяют меньше, чем вы думаете. Но если мне станет известно о готовящихся операциях, вы немедленно будете извещены.
— Договорились. Нет ли у вас возможности добыть оружие?
— Нет. Я могу дать только деньги. Если сможете купить, — покупайте.
— Мы это выясним… Теперь, еще вопрос. В случае крайней необходимости мы можем укрыть группу людей в вашем имении?
— Да, можете. Я разрешаю вашим людям находиться в имении постоянно. В моем саду есть пустующий флигель. Питанием они будут обеспечены. Безопасность я гарантирую… Мне известно, что вы испытываете трудности. Пришлите своих людей, я велю дать кое-что из одежды и одеяла. Что вам еще нужно?
— Благодарю, барон. Мы привыкли жить за счет врага.
— О, я знаю! — барон поднялся, надел шляпу. Секунду подумав, протянул Шукшину руку. — Вы, русские, для нас навсегда останетесь загадкой.
— Почему же — навсегда? — Шукшин улыбнулся. — Нас понять просто, мы народ открытый, с ясной душой!
— Я хотел сказать, что только вы, русские, могли стать партизанами в чужой стране, в Бельгии. Вас не заставляли браться за оружие, вы могли спокойно сидеть в этих лесах… — Барон еще раз прямо, пристально посмотрел в лицо Шукшину. — Вы мне понравились. Приходите в гости. Не во флигель, нет, а в мой дом. Вы поняли меня?
Молодость, молодость…
Браток и Маринов поселились в небольшом кирпичном домике, стоявшем на краю Нерутры, у самого леса. Домик почернел от времени, черепица на его крыше разрушилась от дождей и ветров. Но внутри домика, в его маленьких, бедно обставленных комнатах, было уютно, чисто, как-то по-особенному хорошо, приветливо.
Здесь жила шахтерская вдова с двумя дочерьми. Хозяин погиб еще в молодые годы — завалило в шахте. Женщина одна воспитывала дочек. Вечная нужда, тяжелый труд рано изнурили ее. Она сгорбилась, высохла. Зато дочери у нее — красавицы. Мать будто отдала им свои силы, свою женскую стать. Старшая Елизавета — настоящая фламандка: рослая, широкая в кости, голубоглазая. В работе с ней не каждый парень сравнится. А младшая, смуглянка Луиза, тонкая и гибкая. И глаза у нее совсем другие — темные, горячие, трепетные. И сама она трепетная, как лань. Но Луиза тоже работает в поле от зари до зари. И в решительности, настойчивости не уступит старшей сестре. Обе они — партизанские разведчицы, связные.
Браток и Маринов скоро почувствовали себя в этом доме, как в родной семье. Хозяйка старалась им во всем угодить, ухаживала за ними, словно это были не чужие люди, а ее сыновья. С особенным уважением она относилась к Маринову. Ей нравилось, что этот образованный серьезный человек так внимателен к ней. Вечерами, когда можно было выйти из тайника (он был устроен в кухне и имел выход в сад), Маринов часто расспрашивал ее о жизни бельгийских крестьян, обычаях, рассказывал о России, о своей семье. В Саратовской области у него остались жена и дочь.
Браток подружился с девушками. Он помогает им по хозяйству, а они учат его фламандскому языку и фламандским песням. Браток любит петь. Голос у него небольшой, но задушевный, теплый. Девушки не знают русского языка, но они всегда с таким вниманием слушают матроса, особенно Луиза. Когда Браток поет, глаза ее то затуманиваются грустью, то освещаются доброй, теплой улыбкой.
Сегодня Браток один. Маринов еще на рассвете уехал в соседнее село, где укрылось отделение из взвода Марченко, и до сих пор еще не вернулся, хотя уже давно стемнело.
Браток перекладывает в комнате печь. Ему помогает Луиза, готовит раствор, подает кирпичи. Браток работает весело, с удовольствием, кладет кирпичи с такой сноровкой, точно занимался этим делом всю жизнь.
— Мишель, ты работаешь, совсем как наш печник Артур! — ласково говорит старушка, наблюдая за Братком. Она сидит у стола, вяжет носок — спицы мелькают мотыльками в ее маленьких, темных руках. — Дома ты тоже перекладывал печи, Мишель?
— Нет, не перекладывал, — смеется Браток. — Я, мамаша, моряк. Из Севастополя! Слыхала о таком городе?
— Нет, Мишель, не слыхала. — Старушка откладывает в сторону работу, поднимается. — Будем ужинать, дети… Ступай мыться, Мишель.
Браток распрямил спину, поглядел на кладку и, довольный своей работой, проговорил по-русски: «А что? Неплохо!»
— Что ты сказал, Мишель? Что это — не-пле-хо?
Браток снял фартук, подал Луизе.
— Я сказал, что ты славная, милая девушка…
— Мишель, а как сказать по-русски: «Парень, не надо шутить?»
— Ты мне очень нравишься. Запомнила? Очень нравишься… — Браток смотрел на Луизу и улыбался.
— Ты обманываешь меня, нехороший. Ты не так сказал… — Она медленно произнесла по-русски: «нравишься»… Потом, быстро подняв на него свои темные глаза, робко спросила — Мишель, а как сказать по-русски: люблю… — Она смутилась, убежала на кухню.
Браток, глядя ей вслед, глубоко вздохнул. Но на смуглом, почти коричневом лице его все еще светилась улыбка. В этом доме у него отогрелось сердце. В нем сейчас трудно было узнать того ожесточенного, злого матроса, каким его знали в лагере.
Только собрались сесть за стол, пришел Маринов. Раздеваясь в кухне, негромко позвал Братка.
— Ночью уходим. Трефилов собирает отряд у Опутры. Карателей надо перехватить.
— Дело! Вернемся сюда?
— Сюда. В лес уходить рано.
— Порядок…
Во время ужина пришел сосед, плотный коренастый старик, глава большой зажиточной семьи. Немцы его изрядно пощипали, но у старика еще достаточно коров и овец. Гитлеровцев он ненавидит, но с партизанами никаких дел не имеет. В Белую бригаду тоже не вступил. Все еще присматривается, выжидает. К соседке старый хитрец приходит, чтобы поговорить с русскими о политике, «прощупать этих русских парней», как он говорит своей жене.
Как всегда, старик садится у двери в старое дубовое кресло, кладет свои большие, натруженные руки на суковатую, крепкую трость и прислушивается к разговору. Потом, опустив широкий, мясистый подбородок на руки и кося свои рыжеватые, с лукавинкой, глаза на Маринова, негромко спрашивает:
— Григор, немцы говорят, что скоро пустят против вас какое-то секретное оружие. Ты не слыхал, а?
— Про оружие? Как же, Густав, слыхал! — Маринов продолжает с аппетитом есть, подкладывает в тарелку тушеной капусты.
Старик, чуть повернув голову, наблюдает за Мариновым.
