листа какой-то грамоты, прибитой на высоком шесте. Видно было, что кто-то читал ее вслух, но беспрерывные взрывы проклятий и брани прерывали его слова. Другая часть толпы окружала двух старых запорожцев, очевидно, послов Дорошенко, среди которых находился и Палий.
Отдельные личности перебегали от одной группы к другой, подзадоривая и возбуждая разгулявшиеся, видимо, страсти.
Всюду кипел гнев, но о чем шел спор, о чем раздавались крики — разобрать было невозможно. Подойдя к толпе, окружавшей прибитую на шесте грамоту, можно было слышать такие выкрики: «Не саблей нас взяли! Так нечего нас и делить! Довольно уж нас соболями кормить! Вывести сейчас ратных людей из Кодака! Перебить их всех, как Ладыжина! Да коли наше не в лад, то мы и назад! Вот что!»
Подле Палия и старых запорожцев росли крики: «За едность, панове, за едность! Разорвали нас на три части. Так не будет по-вашему! Дорошенко гетманом! Такого премудрого воина нет во всей Польше, не то что в Украине! Да и душа у него казацкая: он с деда и прадеда гетманом… Бруховецкого на палю! Кто за зрадника руку тянет, тот сам зрадник. Запроданец он, антихрист!»
В третьей группе уже кричали: «Одностайно, однодушно! Да сейчас же! На Бруховецкого! Раду, раду созвать! Что ж, что батька нема — и с дядьком раду отбудем».
Сирко подвигался медленно вперед, объезжая осторожно лежавших во многих местах неподвижно и отчаянно храпевших запорожцев.
Мазепа изумлялся, как это их не давила бушевавшая, и метавшаяся во все стороны толпа. Давно еще, служа у короля, он приезжал на Запорожье с каким-то посольством. Но тогда Сечь не произвела на него такого впечатления, как теперь быть может, тогда вышло более тихое время, или его самого, воспитанного в вольных правах казачьих, не поражала картин на запорожской воли, но теперь, после придворного изысканного этикета, после эпического спокойствия на хуторе, это бушующее море голов показалось ему каким-то странным разъяренным зверем, грозно кричащим тысячью голосов.
Эти бронзовые, загорелые лица, дышащие дикой удалью и отвагой, эти гигантские, мускулистые тела — все это представляло из себя действительно такую необоримую силу, к торой, казалось, не могло ничто противостоять.
Мазепа видел и пышные разодетые войска французского короля, и строго вымуштрованных германских гигантских солдат, но подобных закаленных воинов — он не встречал нигде и никогда! И однако сила их зависела, видимо, не от одних мускулов и умения владеть оружием, — здесь было еще что-то невидимое, но бесконечно сильное, придавшее такую геройскую отвагу всем этим железным людям.
Вся площадь кипела, — но это не было собрание возмущенных солдат. Нет! Здесь каждый из этих возмутившихся казаков мог через минуту стать кошевым атаманом и по своему умственному уровню он не оказался бы ниже занятого им положения.
Каждый из этих казаков принимал активное участие всей политической жизни своего края, он знал и понимал интересы и считал их своими личными, более дорогими чем интересы родной семьи. Отсюда происходил и тот беззаветный фанатический патриотизм, которым жил и дышал каждый запорожец. Этим объяснялось и то единодушное, горя воодушевление, которое охватило все Запорожье при известии об Андрусовском договоре.
XX
Мазепа с интересом присматривался к тысячной толпе героев и теперь ему становилось понятно, почему перед этими львами, готовыми полечь каждое мгновенье за свою отчизну, бежали и татарские полчища, и пышные польские войска.
— Да, потерять это пышное гнездо — значит потерять всю Украину, — думалось ему. Но между тем в этой толпе было и что-то страшное: видно было, что страсти запорожцев были разогреты до последней степени и при обычной способности толпы поддаваться одному какому-нибудь увлекательному слову — вся эта масса могла броситься очертя голову и наделать непоправимых бед. И при одной этой мысли Мазепе становилось жутко.
— О, если б придать этому Запорожью более стройный порядок, если бы употребить разумно его силы, — чего бы тогда можно было достигнуть! Быть может, не нужно было бы и «побратымив» по всему свету искать! — думал он, внимательно присматриваясь и прислушиваясь ко всему происходившему вокруг него.
Наконец, некоторые казаки узнали Сирко.
— Батько, батько кошевой тут! Наши головы! — кланялись они низко, расчищая с помощью кулаков ему дорогу.
— Набок! Батьку дорогу! — кричали другие; толкая в плечи прохожих. — Позаливали себе очи и ничего не видят! Эй, пьяницы, набок!
— Сам ты набок! — отбранивались те. — Или я сверну тебе шею набок! Я казак вольный, — иду, куда ноги ступают, ни ты, ни сам я — им не указ!
Но вскоре по всей площади разлетелась весть, что кошевой, батько, славный лыцарь Сирко вернулся. Крики и брань стали стихать; обрадованные запорожцы, любившие беззаветно своего предводителя, побежали ему навстречу и окружили стеной наших путников, подъезжавших уже ко второму проходу.
— Здоров будь, батько! Витаем пана кошевого! Век долгий нашему «велетню»! Слава, слава! — понеслись со всех сторон радостные приветствия и слились в какой-то порывистый гул.
Шапки, шлыки полетели вверх, там и сям раздались пистолетные и мушкетные выстрелы; кто-то бросился даже к «гарматам», но «гармаши» остановили усердных: выстрелами из орудий созывалась великая Сичевая рада, а это могло делаться лишь по приказанию кошевого.
— Здорово, здорово, детки! — снял Сирко шапку и поклонился на все стороны. — Как поживаете? Что нового? Чего вы заволновались, с радости или с горя?
— Да какое, батьку, с радости? — отозвался один сивоусый запорожец с тремя перекрестными шрамами на лице, — скорее с горя.
— С горя, с горя, — подхватили соседи, и это слово пошло перекатываться по майдану.
— Да с какого горя? Горилки не хватило, или рыба перевелась? — попробовал еще подшутить кошевой.
— Что горилка! Не о том, батьку, речь! — возразил строго старик. — Разве это не горе, что Украину разорвали надвое? Разве это не горе, что одну половину отдали на съедение ляхам, а другую трощит Бруховецкий? Разве это не горе, что над Запорожьем поставили чуть ли не четверо панов я трое из них точат зубы, чтоб проглотить нас живьем? За что же мы с казаками и несчастным поспольством лили кровь и гибли, за что? За права свои, за вольности, за веру, за братьев, а теперь выходит, что за все это нас бить в три кнута?
— Не бывать тому, не бывать! — раздался грозный возглас тысячной толпы, и эхо повторило этот чудовищный крик.
— Да слушайте, панове, вас одурили, — заговорил взволнованным голосом кошевой, думая хоть немного успокоить толпу, но ему не дали дальше говорить.
— Как одурили? Кто одурил? — закричали кругом. — Вот послушал бы, что говорил посол, пока не заткнули ему рта, да вон и Андрусовский договор, смотри сам!
Сотни рук поднялись в воздух по тому направлению, где белела прибитая высоко на доске грамота. Толпа слегка распахнулась.
— Читай, читай! — подтолкнули казаки одного молодого запорожца.
Но Сирко не нужен был чтец; зоркий взгляд его впился в бумагу и сразу же упал на место, касающееся Запорожской Сечи: «И вниз Днепра, что именуются Запороги, и тамошние казаки, в каких они там оборонах, островах и поселениях своих живут, имеют быть в послушании, под обороною, и под высокою рукою обоих великих государей наших, на общую их службу», — прочел он и последнее сомнение исчезло. Он хотел дочитать до конца всю бумагу, но кругом стоял такой крик, что сделать это было решительно невозможно.
— А что, теперь сам «упевнывся»! — кричали кругом голоса. — Вот какая нам «дяка»! Да и гетман
