что разобрать все слова было трудно, но из долетавших до него обрывков фраз Мазепа понял, что разговоры шли об успехах восстания против Бруховецкого на левом берегу, о возрастающем в народе стремлении к гетману Дорошенко, о том, что надо просить гетмана, чтобы выдал поскорее старшине «приповедные листы», и о том, что поляки уже послали послов в Турцию.
Мазепа совершенно углубился в свое занятие, как вдруг невдалеке от него раздался чей-то сладкий, знакомый ему голос.
— Кого я вижу! Святой Боже, вот как скоро привела судьба свидеться с паном подчашим!
Мазепа оглянулся и с изумлением заметил подходившего к нему Самойловича. Теперь он был еще тщательнее и щеголеватее наряжен: пальцы его были унизаны драгоценными перстнями, круглые «гудзи» на дорогом кунтуше также горели самоцветами. Светлые, шелковистые усы молодого полковника были подкручены, голубые глаза глядели так мягко и ласково, а на губах играла сладкая предупредительная улыбка.
— Пан полковник? — изумился в свою очередь и Мазепа. — Каким образом, откуда?
— А вот приехал опять от гетмана Бруховецкого просить, чтоб остановил его мосць гетман Дорошенко всякие зацепки с правой стороны, так как по Андрусовскому договору нам «оборонятыся» не велят, да оно, правду сказать, и обороняться-то нечем: раз все полки с берегов Днепра отозваны, а кроме того, пожалуй, за гетмана Бруховецкого казаки, вследствие своей врожденной злости, и биться не захотят. Так вот оно выходит, что если бы гетман Дорошенко теперь на правый берег ударил, могло бы повториться в нашем войске то, что случилось под Желтыми Водами в польском лагере. Ну, и что ж бы от этого доброго вышло: раз гетману Бруховецкому счинилась бы немалая невзгода, да и нарушился бы наш славный Андрусовский договор.
— Ха-ха! Хороший вестник из пана полковника вышел! — улыбнулся Мазепа.
— А чем же плохой? — пожал с улыбкой плечами Самойлович. — А еще предупреждал гетман Бруховецкий, чтобы правобережцы не надеялись на то, что жители на левом берегу в оплошку живут, есть и московские рати, ну, нарвутся на них сам на сам, тогда пусть не гневаются, если войско Дорошенко достанется «крамарям» на «мясни яткы».
— Значит, чтоб сам на сам не нарывались? — подморгнул бровью Мазепа.
— Sapienti sat, — ответил Самойлович и прикрыл ресницами свои голубые глаза.
— А не лучше ли нам, шановный пане Черниговский[21], войти в братское единение, — заговорил с легкой улыбкой Мазепа, — посуди сам: Андрусовский договор заключен между Польшей и Москвой, мы составляем их части, — если мир заключен между целым, ergo должен быть и между его частями, а к тому же нашему единению присоединить и татар, ведь Польша ищет мира с ними, почему же нам не следовать по ее пути.
— Искусно и хитро, — улыбнулся Самойлович. — О, пан подчаший, как я вижу, златоуст великий: слова его — истинная музыка. Вот если бы пана к нам на правый берег. Орфей, говорят, усыплял своим пением зверей, может быть пану подчашему удалось бы усыпить хоть единого в образе человече…
— Наоборот, не усыпить, а открыть глаза, — поправил Мазепа.
— И закрыть уши? — улыбнулся Самойлович и продолжал сладким голосом: — Надеюсь, одначе, что пан разовьет мне еще подробнее свой план: слушать пана для меня истинное удовольствие.
— Пан полковник слишком милостив ко мне, — поклонился Самойловичу Мазепа.
— Ничуть, — ответил Самойлович, — я завидую гетману Дорошенко, который будет иметь пана своим собеседником: ведь пан остается здесь?
— Хотел, но еще не знаю наверное.
— Во всяком случае я еще буду видеться с паном?
— Непременно.
В это время боковые двери отворились, оттуда вышел Куля и, подойдя к Мазепе, передал ему, что гетман просит его к себе.
— Желаю пану успеха! — поклонился Мазепе Самойлович и, отойдя в сторону, примешался к группе казаков, стоявших в стороне, а Мазепа направился к двери, из которой вышел Куля.
Отворивши ее, он очутился в покое гетмана. Гетман был один, он стоял, опершись спиной о стол, лицом ко входящему Мазепе. Мазепа невольно остановился на мгновение, пораженный его прекрасной наружностью. Он много слышал и раньше о Дорошенко, его замыслы давно привлекали к нему его душу, но теперь, увидев это мужественное открытое лицо, дышащее благородным гневом и возмущением, Мазепа почувствовал, что и сердце его никогда не оторвется от этого человека.
Судя по гневному, взволнованному выражению лица Дорошенко, Мазепа заключил, что Куля уже передал ему ответ Запорожья.
— Ясновельможному гетману, спасителю отчизны, челом бью, — произнес он, останавливаясь среди комнаты и отвешивая Дорошенко низкий поклон.
— Спасибо, будь и ты здоров, пане казаче, — ответил Дорошенко, устремляя на Мазепу свой горящий взгляд, — ты Иван Мазепа?
— Да.
— Сын Степана Мазепы из Мазепинец?
Мазепа снова наклонил голову.
— Я знал его еще при гетмане Богдане, казак был запальный и честный, умел и саблей владеть, и думкой; я рад, что сын его ни в чем не уступает своему батьку, — слыхал я, какую ты заслужил ласку у короля. Мне пишет о тебе Сирко. Куля не находит слов для похвалы тебе, но еще больше всех слов говорит мне за тебя то, что ты оставил королевский двор и вернулся послужить отчизне. Ты хочешь остаться при нас?
— Я хочу помочь отереть слезы отчизне.
— Тогда оставайся у нас. Я рад иметь тебя под своими знаменами, нам надо много рук, а еще больше честных голов и верных сердец.
— Сердце и жизнь мою отдаю в руки спасителя отчизны, — поклонился Мазепа.
— Верю, — произнес Дорошенко и опустился на кресло. — Садись и ты, пане, — указал он Мазепе на место против себя, — и расскажи мне все, что говорил тебе Сирко.
Мазепа передал подробно весь свой разговор с Сирко, рассказал о том, как он уговаривал Сирко, и как тот, несмотря ни на какие увещания, наотрез отказался помогать в чем-нибудь Дорошенко, если тот призовет татар, и, наконец, о том, что ему, Мазепе, все-таки удалось при прощаньи убедить Сирко по крайней мере в случае призвания татар не вмешиваться в дела Дорошенко.
Гетман слушал его рассказ с хмурым лицом, несколько раз он прерывал Мазепу гневными нетерпеливыми восклицаниями, видно было, что отказ Сирко, а значит и Запорожья, глубоко запал ему в сердце.
— Так вот оно что, — заговорил он отрывисто и взволнованно, вставая С места, и заходил большими шагами по комнате, — все за едность стоят, а не могут даже на один час соединиться. Ха, ха, ха! Уж не безумие ли затеяли мы, думая объединить обе Украины, когда не можем объединить даже Дорошенко и Сирко!
Когда Дорошенко встал со своего кресла, Мазепа также поднялся учтиво со своего места.
— Этого можно было ожидать, — произнес он. — Кошевой чувствует слепую ненависть к татарам, взваливая на них причину всех бедствий отчизны, а при малом знакомстве с государственными…
Но Дорошенко перебил его.
— Он ненавидит их! А разве я их люблю? Разве я их желаю? заговорил он горячо, и лицо его вспыхнуло. — Ха, ха, ха! Я для того только и желаю их теперь, чтобы отчизна не нуждалась в них потом никогда! Но он не хочет, не хочет понять этого! Сам соглашался со мной здесь, что единое спасение в едности отчизны, а теперь! Ха, ха, ха! Татары мешают ему! Пусть укажут мне другого союзника, и я отступлю от них. Но кого же призвать на помощь, кого, кого? — вскрикнул он страстным, порывистым голосом и заломил руки.
— Если позволит мне ясновельможный гетман, я укажу ему одного союзника, более верного и менее губительного, чем татары, — произнес тихо Мазепа. Гетман остановился.
— Говори, говори, — произнес он, устремляя на Мазепу вопросительный взгляд. Мазепа сделал один шаг вперед.
