— Имя им — хитрость и разум.
На лице Дорошенко отразилось недоумение.
— Если ясновельможный гетман согласен выслушать меня, я выскажу ему те скромные соображения, которые возникли в моей голове по поводу этих событий.
Дорошенко только кивнул головой, а Мазепа продолжал тихим, но твердым голосом:
— Каждая палка имеет два конца, — говорит нам пословица.
— Бесспорно решительное несогласие кошевого Сирко на призвание татар можно объяснить только малым опытом в тонких делах политики, однако и в его словах есть доля истины. Много раз смеялись над изречением отцов иезуитов, однако же в делах политики оно имеет свою цену. Желая освободить народ от тиранства, мы губим на войне сотни и тысячи его сынов, и это средство благословляется даже церковью во имя великой цели. Однако, исходя из этого положения, не следует, чтобы мы весь народ приносили жертвою на алтарь Марса, ибо тогда не для чего было бы подымать и самой войны. Между тем союз с татарами грозит нам таким концом. Для чего нужны нам татары? Для того, чтобы иметь помощь на случай наступления Москвы и Польши. Чего боится Сирко в этом союзе, что всего опаснее в этом союзе? Не протекция, а самый приход татар на наши земли. Для чего нам нужен их приход? — Для того, чтобы завоевать левый берег. Зачем же завоевывать его, когда весь народ и так стремится к Дорошенко? Гетман Бруховецкий противится этому, а если бы он согласился сам на воссоединение обеих Украйн, тогда бы нам вовсе не надо было призывать на свои земли татар. Конечно, за такой «вчынок» гетмана и Москва, и Польша выслали бы против нас союзные рати, вот тогда-то бы мы и опрокинулись со всеми татарскими ордами в неприятельские земли.
Речь Мазепы, видимо, понравилась Дорошенко.
— Ты говоришь умно, — произнес он, когда Мазепа окончил, — но забываешь одно, что толковать Бруховецкому о соединений все равно, что глухому рассказывать сказку: он никогда не согласится на такую згоду, так как сам он может держаться только под защитой Москвы.
— А кто сказал ему, что эта защита вечная? — продолжал Мазепа. — Отовсюду я слышу, что народ ненавидит его, Запорожье уже отложилось от его власти; если учинится бунт против него, его сбросят с гетманства, и тогда ему не поможет Московия, ибо она стоит за того гетмана, которого выбирает само казачество. Да и почему он должен быть ей лучше, чем другой какой гетман? Разве Московии не все равно, какой гетман будет на Украине сидеть? Не обороняла же она Пушкаренко и Сомко против Бруховецкого, не будет оборонять и его против других. Вот если б он сам пошел за всем народом, тогда быть может…
— Нет, — перебил его Дорошенко, — он не захочет, побоится.
— Перед пропастью, ясновельможный гетман, и смирный конь встает на дыбы!
— О, если б он пошел на это, — заговорил воодушевленно Дорошенко, — я бы ему уступил свою булаву, лишь бы он воссоединил без кровопролития обе Украины!
— Пообещать, конечно, можно и это, — заметил Мазепа.
— Нет, нет! — воскликнул горячо Дорошенко. — Говорю тебе, я уступил бы ее ему навсегда, а сам занял бы свой «власный» дом в Чигирине.
— Одначе, против воли казачества Бруховецкий не усидел бы на своем гетманстве.
— Эх, да что говорить о «паляныцях», когда жито еще не посеяно! — вздохнул Дорошенко. — Вот Польша послала в Турцию послов, послали и мы, но чья возьмет?
Дорошенко потер себе лоб и задумался.
— Можно надеяться, что польское посольство будет неуспешно, ибо ни к кому так не подходит изречение об осле, нагруженном золотом[22], как к татарам и туркам. Исполнивши первую часть этого положения, Варшава забыла о второй, — ergo посольство должно быть неуспешно.
— Ты прав… я сам надеюсь на это, — произнес задумчиво Дорошенко, жду со дня на день из Бахчисарая вестей… покуда не получу, нельзя будет ни на что решиться… но… мы будем еще видеться, — он поднял голову и встал с места.
Мазепа поднялся тоже.
— Я слышал, что пан хорошо знаком с военным искусством, а потому я предлагаю ему место ротмистра моей надворной команды.
— Благодарю от сердца, — произнес Мазепа и с достоинством поклонился гетману.
— Есаул Куля покажет тебе все, — продолжал Дорошенко, — а теперь вели послать ко мне Самойловича.
Мазепа откланялся гетману и вышел в зал. У входа его встретили Самойлович и молодой Кочубей.
— Ну, что же, как? — подошли они к Мазепе.
— Ротмистр надворной команды, — ответил Мазепа.
— От души поздравляю пана ротмистра, — потряс его руку Кочубей, — я прошу теперь ко мне на келех старого меда.
— Присоединяюсь к высказанной гратуляции и от души сожалею, что недостаток времени не дает мне возможности принять участие в этом заманчивом дуумвирате, — улыбнулся Мазепе своей сладкой улыбкой Самойлович и, поклонившись обоим, прошел в гетманский покой, а Мазепа вышел с Кочубеем.
— Будь здоров, пане полковнику. Ну что, какие новости? — приветствовал Дорошенко входящего Самойловича.
— Благодарение Господу, дело наше двигается, ясновельможный гетман.
— Ну, садись же сюда поближе, да расскажи все, что и как.
— Спасибо, ясновельможный, — ответил Самойлович, опускаясь на кресло против гетмана. — Я скакал к тебе, трех коней загнал. Вести важные… только… куй железо пока горячо, — Самойлович слегка понизил голос. — Бруховецкий прислал меня к твоей мосци с приказом, чтобы ты в силу пунктов Андрусовских отозвал свои войска с левой стороны, ибо с той причины вчинаются великие шатости на нашем берегу, и люди «аки в растерзании ума обретаются».
— Вот оно что, — улыбнулся Дорошенко. — Что ж, там мною бунтарей?
— Немало. В Переяславском полку побунтовались все казаки, убили своего полковника Данила Ермоласина и пошли на город Переяслав. Кругом самого Переяслава во всех местечках и городах казаки принимают посланцев твоей милости, запираются с ними в замках. Старый полковник Гострый, которого Бруховецкий оставил, орудует всем. Гетман боялся сам выступить против бунтарей, чтобы казаки не взбунтовались и не убили его, посылал за московскими ратными людьми. Переяславцев «обложылы», многих посекли, а других забрали в Гадяч и в Киев, чтобы казнить. Одначе полковник Гострый с полковником Гвинтовкой и другими добрыми людьми выпустили их тайным образом. Теперь все наши бунтари засели в Золотоноше, воевода Московский, князь Щербатов, обложил их. Спеши скорее, гетмане, на выручку, теперь самое время ударить на Бруховецкого: московских ратей мало, калмыки, сведавши о мире с Польшей, также ушли от нас; Черниговский полк, Переяславский да Нежинский за тобой сейчас пойдут. Остальные полковники оттого только стоят за Бруховецкого, что мало надеятся на твои силы, а если бы ты появился с татарами, сейчас бы все отложились от него: ибо великая ненависть утвердилась к нему во всех чинах народа нашего.
Самойлович произнес всю эту речь сухим, деловым тоном, сладкая улыбочка и мягкое выражение глаз исчезли с его лица, наоборот, какая-то сухость проявилась в нем.
Это был уже не любезный, предупредительный молодой полковник, а человек ума практического и расчетливого, умеющий не пропустить ни малой, ни большой выгоды.
XXVII
— Я жду со дня на день от татар ответа, — послал гонцов, — ответил Дорошенко Самойловичу. — У меня есть верный побратим, мурза Ислам-Бей, он известит меня… Но пусть не теряют надежды наши «обложении»: мы вышлем им свои охотные полки. Ты здесь останешься дня два?
— Как прикажешь, ясновельможный.
