Но кругом все было тихо, безмолвно и грустно. Вдруг до его слуха донесся явственно чей-то глубокий и тяжелый вздох.
Мазепа вздрогнул с головы до ног, сердце его замерло.
— Нет, нет! Обман слуха, игра воображения! — подумал он про себя и насторожился. Прошла минута, другая, он начал уже успокаиваться, как вдруг вздох повторился и на этот раз уже совершенно явственно и недалеко.
Мазепе сделалось жутко. Ему вспомнились невольно слова казака о тени Богдана, и он почувствовал, как волосы начинают слегка шевелиться на его голове.
Кругом было безмолвно, сквозь дыры окон вливались целым столбом лунные лучи, остальная же часть развалин тонула в таинственном полумраке. Теперь Мазепе послышались отовсюду тысячи странных неуловимых звуков… Сердце его забилось с мучительной быстротой…
Однако желание узнать истину превозмогло в нем чувство страха. Мазепа прошептал про себя наскоро молитву, ощупал на себе оружие и начал тихо и неслышно приближаться к тому месту, откуда неслись вздохи.
Он остановился у другого крыльца, выходившего в сторону сада и, взобравшись на оконную нишу, с изумлением заметил не тень, не привидение, а высокого статного казака в дорогой одежде, сидевшего к нему в полоборота. Локти его опирались в колени, а руки охватывали склоненную голову. Вся поза казака была полна глубокого горя и отчаяния.
Мазепа хотел уйти, но ноги его словно приросли к месту. Затаивши дыхание, он замер у стены.
— Кто бы это мог быть? Или это дух бесплотный принял человеческий образ, или это плод моего воображения, или это дьявол хочет ввести меня в какой-нибудь ужасный обман? — думал он, с трудом сдерживая биение взволнованного сердца; но нет, фигура была так жизненна, что трудно было сомневаться в том, что это был живой человек.
Но вот раздался снова тихий, вздох, и затем Мазепа явственно услыхал два слова, произнесенные казаком с невыразимой тоской:
— Ох, Ганно… Ганно!..
Голос показался Мазепе знакомым. «Богун!» — мелькнуло у него в голове; в это время казак отнял руки от лица, поднял голову, и Мазепа действительно увидел освещенное лунным сияньем лицо Богуна, но теперь оно не было сумрачно и угрюмо, — выражение глубокой тоски лежало на нем. Мазепе даже показалось, что на глазах Богуна блеснуло что-то сверкающее, влажное.
Ему стало как-то неловко, словно он нарочно открыл и подсмотрел тайну Богуна; чувство глубокого уважения к чужому горю охватило его, и так же тихо и осторожно, как он вошел в будынок, он постарался и выйти из него.
Полная луна уже обливала своим сиянием и рощу, и развалины, и одичалый двор.
Мазепа шел тихо, охваченный сам какой-то безотчетной грустью. Вдруг ему показалось, что в стене коморы, стоявшей в отдалении, мелькнул красноватый огонек.
— Что это, пригрезилось мне или нет? — протер он себе рукой глаза, но нет, огонек действительно виднелся; при зеленоватом лунном сиянии он казался яркой красной звездочкой. Это явление очень заинтересовало Мазепу; он повернулся и направился к полуразвалившемуся зданию. Подойдя к нему ближе, Мазепа заметил действительно небольшое окошечко, затянутое пузырем, откуда и выходил красноватый свет, а возле — небольшую дверь, за дверью раздавался звук чьих-то тихих голосов.
Мазепа решился войти и, подойдя к двери, тихо постучал в нее. Тотчас же разговор утих, послышался звук шагов, кто-то подошел к двери, и тихий шамкающий голос спросил:
— Это вы, пане полковнику?
— Нет, человече добрый, это я, — отвечал Мазепа, — ротмистр надворной команды гетмана Дорошенко, Иван Мазепа, ищу ночлега.
Какой-то подавленный крик раздался за дверью, что-то с шумом упало на пол, огонь в окошке погас.
Мазепа хотел снова постучать в двери, но в это время за ним раздался громкий голос:
— Кто ты, человече, и зачем пришел сюда?
Мазепа повернулся, перед ним стоял Богун; они стояли теперь так, что луна освещала лицо Мазепы, оставляя Богуна в тени.
— Это я, пане полковнику, Иван Мазепа, — произнес он и, видя недоумение Богуна, прибавил, — разве пан полковник не узнает меня?
Богун действительно, казалось, не узнавал его.
— Ты? — переспросил он. — Но каким же образом ты появился? Что ты делаешь здесь?
Мазепа объяснил ему, что едет домой, остановился с казаками под горой на ночлег, а сам пошел осмотреть руины и, заметивши свет в окошке, подошел сюда.
— А, вот оно что! — произнес Богун. — Ну, если уж тебя привела сюда доля, так заходи и посмотри, как теперь у нас на Украине люд Божий живет, — и, обратившись к кому-то, скрывавшемуся за дверями, он произнес громко: — Открывай, открывай, Кожушок, это свой человек.
XXIX
Прошло минуты две, пока за дверями послышался шум отодвигаемого засова; наконец дверь отворилась и на пороге показался худой, седобородый старик, державший в руках горящую лучину, за ним стояла такая же сгорбленная старуха. На припечке горела лучина, и красный свет ее освещал их и их убогое жилище.
Они были одеты в какое-то жалкие, рваные лохмотья; голова старухи беспрерывно вздрагивала; полубезумное, забитое выражение их лиц и красных слезящихся глаз красноречиво говорило о том ужасе и нищете, в которых жили они. Несмотря на слова Богуна, они дрожали от страха, прижимаясь к стене, и с ужасом посматривали на Мазепу.
— Не бойтесь, не бойтесь, бидолахи, — ободрил их еще раз Богун. — Это свой, не ограбит и не убьет.
Вслед за Богуном в хату вошел и Мазепа: все здесь было так нищенски бедно, так жалко, и самый вид обитателей жилища так напоминал загнанных, истерзанных зверей, что Мазепа почувствовал невольно, как сердце его сжалось беспредельной тоской.
Старик и старуха все еще стояли у стены, боязливо посматривая на Мазепу.
— Ну, садись за стол, — предложил ему Богун.
Мазепа оглянулся и увидел грубый, сбитый из досок стол, на нем деревянную миску с какой-то горячей похлебкой и черные лепешки.
— Вот чем питаются теперь люди, — указал Богун Мазепе на эти черные, как земля, лепешки, — а ведь при Богдане он самый богатый хозяин во всем хуторе был.
— Ох, гетмане, батьку наш! — простонал тихо старик, — за него только и жили мы…
— Все, все пропало, пане полковнику, — зашамкала старуха, — двое сыночков и пять дочек было у нас, тешились ими, растили… Как умер гетман… ну и пошла буря… ляхи… тата-ре… Дрозденко… Опара… Ох, ох, вырезали, «выстыналы» весь народ… дочек моих на наших глазах погнали в полон татаре… а сынов… ой Боженьку… Боженьку! Посадил на «пали» Чарнецкий… а нас… нас… — старуха еще сильней затрясла головой и тихо заплакала.
В убогой хате водворилось грустное молчание.
— Да, — произнес, наконец, мрачно Богун, — со всех хуторов только этих пара и осталась; жаль, видно, свои руины покидать, да и то, смотри, ютятся, как звери дикие, в трущобах, боятся хлеб посеять, чтобы не приметил татарин, или свой брат бунтарь, и не открыл их убежища… по ночам только из нор своих выходят и на всю округу нет кроме них ни одной человеческой души. Вот как мы выбили из-под лядской неволи бедный народ! — усмехнулся он горько. — Ох! Ох! Если б встал теперь гетман, да глянул, да посмотрел на свой край веселый, свою степь широкую… — Богун замолчал, махнул руками и склонил на них свою буйную, поседевшую голову.
